3 февраля 1905 года 3-я эскадра покинула Либаву и устремилась вдогонку эскадры З.П. Рожественского.

Весь бой 14 мая лейтенант Рощаковский провел, стоя на башне с биноклем в руках и командуя ее огнем, что было практически самоубийством. Шансов выжить стоя на башне главного калибра у Рощаковского действительно было немного. Сотни снарядов и мириады осколков сметали с палуб все живое. За всю Русско-японскую, да что там Русско-японскую, за все войны нашего флота в XX веке не было ничего подобного, чтобы командир башни командовал огнем, стоя на ее крыше! Это мог сделать лишь один человек — Михаил Рощаковский! Но лейтенант считал, что так ему удобней общаться с дальномерным постом. Впоследствии ходило много разговоров, что в тот трагический для русского флота день Рощаковский сознательно искал смерти. Так ли это было на самом деле, осталось неизвестным. Судьба на этот раз оказалась милостива к храбрецу.

Разумеется, что на новейших броненосцах Рощаковский бы никогда не смог устоять на башне во время выстрелов. Его бы просто смело пороховыми газами. Но на старых броненосцах береговой обороны, на орудийных стволах которых не было дульных тормозов, все пороховые газы шли вперед вслед за снарядом, и ударная волна получалась не слишком большой. Будучи прекрасным артиллеристом, Рощаковский это знал и смело использовал для улучшения точности наведения своей башни.

По воспоминаниям участников боя, Рощаковский стрелял на редкость успешно и добился нескольких попаданий в японские корабли. С «Ушакова» и «Апраксина» наблюдали разрыв снаряда, выпущенного из носовой башни «Сенявина», между трубами крейсера «Читозе». С японцами у него были свои личные счеты… В своем рапорте о бое Рощаковский написал: «Находился на броненосце «Адмирал Сенявин», исполняя обязанности башенного командира, — носовой… Погода была для броненосцев береговой обороны неспокойная: брызги заливали стекла оптических прицелов, и качка вредила меткости стрельбы… Находясь все время, для удобства корректирования своего огня, на крыше носовой башни… С дальномерным офицером на фор-марсе сообщался голосом». Вот и все, без лишней лирики, четко и конкретно.

Утром 15 мая остатки русской эскадры были окружены японскими кораблями. В рубке «Сенявина» в этот момент находился командир броненосца капитан 1-го ранга Григорьев, старший артиллерист лейтенант Белавенец и штурман лейтенант Якушев. Броневая дверь с мостика отворилась, и сигнальщик выкрикнул:

— На флагмане подняли сигнал сдачи в плен!

— Не может быть! — выкрикнули разом оба лейтенанта и бросились перепроверять поднятый на «Николае Первом» сигнал.

— Ну что? — торопил их Григорьев.

— Так и есть! — выдохнули лейтенанты. — Командующий сдается! Но мы не позволим репетовать этот сигнал!

— А я позволю! — выкрикнул им Григорьев и, выбежав из боевой рубки, велел сигнальщикам поднять на мачте японский флаг.

Одним из немногих офицеров, решительно выступивших против сдачи, был, разумеется, лейтенант Михаил Рощаковский.

— Ты что, не знаешь, что у нас осталось всего 36 снарядов главного калибра — это же всего десять минут боя, после чего мы станем мишенью! — кричали на него.

— Что вы говорите! — не сдавался он. — Ведь это целых ДЕСЯТЬ МИНУТ боя!

— Вопрос о сдаче уже решен без нас и нам остается только подчиниться! — унимали его.

— Мы проиграли сражение, но еще можем спасти свою честь! — кидался с кулаками Рощаковский на капитана 1-го ранга Григорьева. — Я требую затопить корабль, а если это невозможно — просто взорвать!

Рощаковского быстро оттерли:

— Ты, Миша, совсем ополоумел, сидя верхом на своей пушке. Если станем топиться, шансов на спасение практически не останется.

Не слишком храбрые сенявинские офицеры поддержали своего совсем уж робкого командира.

Тогда оскорбленный лейтенант Рощаковский вместе с поручиком Бобровым (из механиков) решили сами взорвать броненосец, но им этого не дали. Григорьев приказал не спускать с Рощаковского глаз, мало ли что выкинет, оправдывайся потом перед японцами. Тогда Рощаковский, вернувшись в свою артиллерийскую башню, приказал матросам принести канистры с серной кислотой.

— Травиться, что ли, будете, чтоб японцам не сдаться, ваше благородие? — спросили те с опаской.

— Не дождутся! — показал кукиш в сторону неприятельских кораблей. — А ну-ка давай сюда канистру!

Серную кислоту он влил в оба орудийных ствола. Едкая кислота, шипя, на глазах разъедала внутреннюю поверхность стволов, делая их абсолютно не пригодными к использованию. Покончив со своей башней, Рощаковский отправился в корму. Там несколько напившихся матросов с криками 'ура' качали на руках лейтенанта Белавенца, который безуспешно пытался отбиться. Ту же процедуру Рощаковский проделал и с орудием кормовой башни.

— Ну хоть шерсти клок! — сказал он сам себе, закончив свою работу.

Устало глядя на подходившие к борту броненосца японские шлюпки с призовой командой, он раздумывал теперь о своей собственной судьбе. Ситуация для Рощаковского и впрямь складывалась непросто. По всем международным нормам он, как интернированный и нарушивший обязательство более не воевать, мог быть запросто повешен японцами. Прапорщик Бобров, сочувствуя, посоветовал выбросить документы и назваться другим именем, но лейтенант твердо заявил:

— Еще чего! Стану я так унижаться! Рощаковским был, Рощаковским и помру, а с япошками у меня еще свой счет за Чифу!

И продемонстрировал товарищу по несчастью свой надкусанный палец. На корабле уже хозяйничали враги.

К счастью, японцы события в Чифу ему не припомнили. Может, забыли, а может, сознательно решили не вспоминать инцидент, в котором показали себя настоящими разбойниками с большой дороги.

В плену Рощаковский тоже даром времени не терял, а активно занимался сбором среди пленных офицеров с других кораблей материалов для изучения результатов сражения. Такая деятельность каралась и всячески пресекалась японцами. Но для Рощаковского это ровным счетом ничего не значило. Он поступал так, как считал нужным.

По окончании войны и возвращении пленных на родину над офицерами отряда контр-адмирала Небогатова был устроен суд. Общественность негодовала: четыре вполне боеспособных броненосца сдались противнику, даже не попытавшись оказать сопротивления. Такого в истории русского флота еще не было. На суде вахтенный начальник броненосца «Адмирал Сенявин» лейтенант Рощаковский не признал за собой никакой вины. На допросе он показал, что в момент сдачи находился в носовой башне и, узнав о принятом командиром решении, решительно протестовал. Свой протест против сдачи корабля он публично высказал как командиру, так и старшему офицеру.

Из материалов следствия: «Командир резко ответил ему (Рощаковскому. — В.Ш.), что это не его ума дело, что вопрос уже решен, что отряд должен следовать движению адмирала. Он, обвиняемый, старался вспомнить закон и пришел к убеждению, что он вовсе не уполномочен смещать своих начальников. У него мелькнула, правда, мысль открыть кингстоны, но, подумав, он нашел, что и на это права не имеет. Артиллерия броненосца, по словам Рощаковского, была в исправности, и все средства для спасения команды имелись».

Читая материалы судебного процесса, опять приходится удивляться мужеству Рощаковского. На суде он защищал не столько себя, сколько честь простых матросов. Когда один из офицеров «Сенявина», выступая, сказал, что после сдачи корабля матросы были вполне довольны случившимся и в зале поднялся возмущенный гул, он опять не сдержался. Попросив слова, он сказал:

— Господа! Не торопитесь обвинять матросов, а выслушайте до конца. Чтобы понять состояние наших нижних чинов, надо оказаться на их месте. Матросы были готовы к бою. Они были готовы к