сваленный мощным ударом кулака. Лейтенант одним прыжком оказался над ним, уперся палкой в его грудь и спокойно заметил:
— Ты напрасно угрожал, сам усложняешь свое положение.
Почти тотчас кто-то, задыхаясь, подбежал к нам: это был коренастый Мулуд, услышавший призыв хозяина.
— Бедный Ахмед, — вздохнул Мулуд, убедившись в роковом безумии своего друга, — вставай, идем, — и потащил пленника.
На площади Ахмед все-таки робко попытался оказать сопротивление, и Мулуд, к своему большому сожалению, был вынужден проявить суровость. Но он продолжал повторять: «Бедный Ахмед!» — своим удивительным голосом, который смягчается, становясь нежным, когда этот плохой мусульманин уступает своей страсти к спиртному. В один миг новость облетела все кофейни, и, когда наш пленник был доставлен к Джериди, уже внушительная толпа следовала за нами. Допрос состоялся немедленно, прямо на улице. Ахмед сначала отрицал, что совершил кражу, затем признал, что похитил часть суммы.
— Куда ты дел деньги? — спросил я у него.
— Пойдем, — сказал он, — тебе их отдадут.
И он повел нас к Карра, что меня ничуть не удивило, ведь я подозревал его в сообществе.
Глаза мзабита забегали, на лице появилось необычное выражение, когда он увидел нас перед его лавочкой. Ахмед сам потребовал:
— Отдай деньги.
Карра оценил внушительную силу охраны его будущего компаньона и после нескольких минут колебания, во время которых сквозь маску алчного скупщика краденого вновь проглянула гадкая улыбка злопамятного любовника, протянул руку внутрь лавки, взял оттуда старую дарбуку, полную тряпья, вытащил из нее нехотя шерстяной носок и наконец вытряхнул кошелек на скамью. Здесь было около половины украденных денег; остальные пошли на щедрую оплату двух или трех веселых ночей рамадана.
Ахмед был очень бледен, и его обычно довольно мягкий взгляд, сейчас полный ненависти, был устремлен на меня. Мулуд, который его не отпускал, сказал дружелюбно:
— Зачем тебе понадобилось красть?
— Деньги были передо мной, я их взял, — ответил Ахмед. — Это было предначертано.
Его увели.
— Сколько ударов палкой ему дадут, как вы полагаете? — спросил я лейтенанта.
— О, немного, но надо, чтобы они были хорошими. Я поручу это дело Мулуду.
Это небольшое происшествие, отдалившее меня от слуги, к которому я привязался, заставило меня задуматься. Со слугами-фаталистами небрежность опасна, и я дал себе слово никого впредь не подвергать искушению.
III
Таджемут — Айн-Махди
В среду утром комендант выдал нам паспорта, два листка бумаги, исписанные справа налево, сложенные и запечатанные на арабский манер: один — адресованный каиду Таджемута, другой — каиду Айн-Махди. Он разрешил, кроме того, взять в сопровождение двух всадников по нашему выбору.
— Возьмем Аумера, — предложил лейтенант, — он нас будет забавлять, и его друга, большого Бен Амера, который вечно спит, он не будет нам надоедать. А сейчас освежимся напитками, пока не спала жара.
Жара не спадала весь день. В четыре часа было еще 46° в тени и 66° на солнце. Мы выпили по оранжаду, растянувшись в темном дворе под навесом из шкуры черной козы. Оседланные лошади ожидали с полудня, а у нас еще не было ни проводника, чтобы указывать путь, ни мула, чтобы везти поклажу. С четырех до шести мы ждали, пока отыщется мул. Нам досталось небольшое, но резвое животное буланой масти, которому пришлось завязать глаза, чтобы оно позволило себя навьючить. Оно несло кроме наших сундуков бидоны, два бурдюка и солдатский котелок. Рослый Мулуд предложил управлять им, но с условием, что ему позволят ехать верхом; с этим предложением нельзя было согласиться, ведь седок раздавил бы мула. На площади, где проходили наши сборы, было много людей, наблюдавших за нашими приготовлениями к отъезду.
— Скажи, малыш, ты бывал в Айн-Махди? — спросил лейтенант оказавшегося рядом мальчугана лет двенадцати.
— Да, сиди, — ответил ребенок.
— Знаешь туда дорогу?
— Да.
— Тогда в путь, — сказал лейтенант.
И, взяв ребенка на руки, он поднял его, посадил поверх вьюков так, что ноги его нашли опору на сундуках, и подал ему поводья мула, затем сам проворно вскочил на большую желтую кобылу с турецким седлом, я сел на своего коня, двое наших охранников, уже целый час сдерживавшие лошадей, ускакали вперед.
— Ну, поезжай, — сказал лейтенант мальчику, который никак не ожидал, что ему придется участвовать в путешествии, — ты получишь яблоки и еще по франку за каждый день пути. Как тебя зовут?
— Али.
— Кто твой отец?
— Бен Абдаллах Бельхадж.
— Где ты живешь?
— В Баб-эш-Шет.
— Эй, Мулуд! — окликнул лейтенант своего рослого слугу, — отправляйся к Абдаллаху Бельхаджу в Баб-эш-Шет и предупреди его, что лейтенант Н. берет его сына в Айн-Махди.
— Какой срок я должен ему назвать? — спросил Мулуд.
— Ничего не говори, передай, что о мальчике позаботятся.
И наш маленький караван тронулся по торговой улице. Она уже опустела, как, впрочем, все улочки города. За приоткрытыми дверями угадывалось оживление и доносились непривычные запахи жареного мяса, показывающие, что пост заканчивается и все ждут лишь пушечного выстрела, чтобы предаться пиршеству радостного байрама, ид аль-кебира, праздника, который следует за рамаданом.
«А мы в такой момент увозим их с собой!» — подумал я, заметив расстроенный вид наших спаги и гримасу отчаяния маленького Али, которого, казалось, оставляют силы.
— Мы слишком задержались, — сказал лейтенант, — избавим их от этого зрелища.
И он подстегнул мула, который пошел рысью до Баб-эль-Гарби. Из-под свода ворот мы выехали в долину в следующем порядке: в авангарде Аумер и Бен Амер скакали бок о бок, в центре Али с поклажей, затем мы с лейтенантом, в арьергарде мой слуга М., но на значительном расстоянии от желтой кобылы лейтенанта, так как его беспокойная лошадь уже пришла в весьма заметное возбуждение.
Было семь часов, день клонился к закату. Над равниной поднимался слабый ветерок, медленно, как
