пота. Ротто слегка нагнулся и, как показалось Конраду, демонстративно поправил желтые штаны. Заложил большие пальцы за резинку и преспокойно пошел к своим. Демонстрируя свою знаменитую походку Франкенштейна, раскачиваясь на негнущихся ногах и двигая плечами, Ротто обводил торжествующим взглядом всю «общую комнату», словно проверяя, все ли в курсе. Конрад хотел отвести глаза, но тот же внутренний импульс удержал его. На секунду их взгляды встретились — Ротто шел вдоль стены, Конрад сидел за столом над страницами Эпиктета. Ротто чуть шевельнул губами, но Конрад так и не понял, что означало выражение его лица. Потом отморозок перевел взгляд на что-то другое, продолжая свое триумфальное шествие к территории белых.

«Общая комната» безмолвствовала, лопотал только телевизор. Там, видимо, шла реклама — Конрад слышал неестественно громкий детский смех, переливы саксофона…

Тем временем из-за бетонной перегородки показалась еще одна фигура. Рыжий «ирокез» на безжизненно-белой бритой голове — первое, что заметил Конрад. Покахонтас, шатаясь, ковылял к выходу из душа. Когда он добрел до края перегородки, стало видно, как он судорожно натягивает желтые штаны поверх впалого, тоже неестественно белого живота. На лице, теперь еще более бледном и жутком, застыло странное выражение. Безволосые брови сошлись к переносице, рот приоткрылся, словно Покахонтас пытался вспомнить что-то очень важное. Потом он закрыл глаза, уронил голову на грудь, подбородок задергался. Беззвучно всхлипывая, Покахонтас шагнул в комнату. Открыл глаза, огляделся. Обитатели комнаты старались избежать его взгляда. «Арийцы», «Нуэстра Фамилиа», Пять-Ноль, даже Громила со своей командой и шизик Старик, сделавший очередной зигзаг и зашаркавший прочь от несчастного, — все, кроме Конрада, отводили глаза. Покахонтас выпрямился и упер ладони в бока, словно пытаясь собраться и вести себя с достоинством. И тут же — прямо на месте — рухнул. Упал в обморок, лишился чувств, растянулся на бетонном полу. Ротто, Гнус, Пять-Ноль, Флако, Уэддо, Крутто — все были в десяти шагах от него, но никто даже пальцем не шевельнул. Сани снова со свистом понеслись по желобу, в далекой холодной стране, бог знает где, раздались всплески аплодисментов. Конрад поднялся с привинченного к полу стула — он больше не мог сопротивляться своим внутренним толчкам, даже с помощью Эпиктета. Голова гудела, и он уже не слышал телевизора, вообще ничего не слышал. «Арийцы» и «Нуэстра Фамилиа» настороженно смотрели на Конрада, когда тот шел по границам их территорий. Пять-Ноль так таращился на него, делал такие глаза, что Конрад без труда читал его мысли: «Ну всё, у хатника моего крыша поехала». Дойдя до Покахонтаса, Конрад сперва подумал, что парень мертв. Покахонтас лежал ничком, неестественно вывернув шею — казалось, он смотрел куда-то в потолок, хотя глаза совсем остекленели, а рот широко открылся, словно оттуда только что вырвался последний вздох. Какой-то грибок, отвратительная плесень на коже! Нет, это всего лишь рыжеватая щетина, она пробивалась не только на лице, но и на голове, там, где волосы были сбриты.

Конрад опустился на колени и попробовал заговорить с ним. Он даже не знал настоящего имени несчастного! Не Покахонтасом же его звать…

— Ты меня слышишь? — Конрад тронул худое плечо.

Ответа не было. Конрад потрогал его шею, пульс бился. От Покахонтаса сильно воняло. Боясь заходить за бетонную перегородку, он, наверно, не мылся с тех пор, как прибыл в Санта-Риту. Ноги переплелись, словно он упал на бегу. Сзади, на смятых желтых штанах, расплывалось кровавое пятно. Конрад опять положил руку ему на плечо.

— Не вставай, слышишь? Сейчас позовем на помощь!

Все еще стоя на коленях, он умоляюще посмотрел на остальных заключенных… желтые фигурки, застывшие по углам… Конрад встретился взглядом с Пять-Ноль.

— Позовите охранников! У него кровотечение!

Брови у Пять-Ноль так и взмыли вверх, словно Конрад предлагал ему слетать на Луну. Конрад завертел головой, обшаривая взглядом бетонную коробку — видеокамера! Она висела под потолком в том углу, где были владения Громилы. Конрад встал и вышел на середину комнаты, в самый центр обзора. Глядя прямо в объектив, он замахал руками и крикнул:

— Э! Охрана! — И тут же осознал, что впервые произнес это «Э!». Санта-Рита брала свое. — Здесь нужна помощь! Человеку плохо! — Конрад показывал в сторону Покахонтаса, не отводя глаз от объектива. — У него кровотечение! Э! Охрана! Человеку плохо!

Тут же появились два охранника, Арментраут и второй, худощавый, который урезонивал Шибздика перчаткой Майкла Джексона.

— Черт, ну что тут такое? — Арментраут наклонился над Покахонтасом.

Конрад ответил не сразу. Он прекрасно понимал, что вся «общая комната» ловит каждое его слово.

— Не знаю, — наконец ответил он. — Стоял вот тут, и вдруг… ну, упал в обморок.

«Я и так далеко зашел, — сказал он себе, — почему же не рассказать им правду?» Но не рассказал.

Рядом с Покахонтасом присела медсестра Труди. Эта Трутня, постоянная мишень для насмешек, оказалась довольно симпатичной полной женщиной лет сорока. Конрад, никогда не видевший ее вблизи, удивился. Даже бесполая униформа — белая блуза, брюки и белые ботинки на плоской подошве — не могла скрыть ее женственности, такой мягкой, молочно-белой, и ее золотисто-рыжих волос, собранных на затылке в аккуратный пучок. Медсестра наклонилась к самому лицу Покахонтаса и ласково заговорила с ним. Несчастный посмотрел на нее, что-то пробормотал. Арментраут перешагнул через Покахонтаса, встав прямо над ним, подхватил под мышки и поднял. Нескладная фигура в сильных руках Арментраута повисла над полом, как пластмассовая кукла. Рыжий гребень «ирокеза» свесился в сторону, голова со щетиной-грибком тянула вниз шею — тонкий бледный стебель, готовый сломаться под ее весом. Ноги беспомощно пытались нащупать пол, пока охранники выносили Покахонтаса из «общей комнаты», закинув его руки себе на плечи. Кровавое пятно еще больше расползалось по брючине. Прежде чем выйти, медсестра обернулась и посмотрела на Конрада. Это была не просто улыбка. Это был такой теплый, ласковый взгляд… Конрад больше не мог называть ее Трутней. Ему хотелось обнять эту женщину. Обнять, прижаться щекой к ее щеке. Ни одна женщина не смотрела на него так после… после… сейчас Конрад даже думать об этом не мог… он и за сам не понимал, почему хочет обнять эту женщину.

Конрад остался стоять там, где упал Покахонтас, совсем один, понимая, что стал центром внимания всей «общей комнаты» — вот уж чего ему меньше всего хотелось. Было слышно только бормотание телевизора на территории черных. Спортивный комментатор оставил свой бесстрастный тон:

«Эл Уэстерфилд! Капитан команды США по бобслею — наших чемпионов! — победителей чемпионата в австрийском Фогельсбайне! Эл, мои поздравления!»

«Спасибо, Сэм», — выдохнул запыхавшийся капитан.

«Эл, ваша победа имеет огромное значение — первый чемпионский титул для американской команды бобслеистов за — сколько уже? — почти двадцать лет. Хотя она висела на волоске!»

«Да, мы чуть не упустили ее, Сэм!» — все еще запыхавшись, но с явным восторгом.

«Если честно, я думал, на третьем повороте она от вас ускользнет».

«Я тоже так думал, Сэм. — Глубокий вздох. — Сам виноват — немного перестарался, и мы чуть не вылетели за бровку. Но вовремя сбалансировал сани, откинулся, и нас будто толкнуло под зад — наверно, мы даже наверстали какую-то долю секунды».

«Похоже, Эл, толчок под зад был неслабый — самый мощный толчок под зад за всю историю чемпионата! Эл Уэстерфилд, капитан американских бобслеистов-чемпионов!»

На обратном пути к столу Конрад почувствовал — кожей почувствовал, это было именно ощущение, а не мысль, — что никто на него не смотрит. И «Арийцы», и «Нуэстра Фамилиа» отошли подальше от его маршрута, не рискуя связываться с парией. Черные глаза на скуластом лице Пять-Ноль лишь мельком стрельнули в его сторону. Он поднял брови и слегка пожал плечами — «Ну что тебе сказать?» — и тут же отвернулся к Флако, словно по какому-то важному делу.

Сидя на привинченном к полу стуле, Конрад даже не притворялся, что читает. Он просто сидел и смотрел… в никуда… разглядывал трещины на бетонной перегородке душевой. Сердце тяжело билось. Подмышки взмокли. В груди было тесно от злобы, страха и вины. Карась, не прибившийся ни к какой стае в этой бетонной коробке, молодой, хорошо сложенный, беспомощный и беззащитный, у всех на виду — а теперь еще и всеми отвергнутый и презираемый. Он не только пришел на помощь неприкасаемому,