интересует. Можно было писать Джил, Карлу и Кристи, можно было читать наставления Эпиктета, посланника Зевса. С разодранным томиком Конрад теперь не расставался.
До среды ничего подозрительного не происходило. В вечернее «общее время» Ротто вышел из угла, занятого белыми, и пошел к Громиле. Он забрался в самую глубь территории черных, где главарь, окруженный своими приспешниками, увлеченно смотрел на экран. Даже слепой теперь заметил бы неладное — в «общей комнате» смолкло всё, кроме телевизора, который показывал фильм «Планета Ретро»: мелькали картины будущего, уродливого мира-хаоса — более-менее сносно там работали только взрывные установки, автоматы и бронетранспортеры. Гробовая тишина в бетонной коробке нарушалась лишь приглушенными звуками стрельбы и взрывов, урчанием двигателей и скрежетом гусениц.
Ротто был не такой гигант, как Громила, но глубокие шрамы и сломанный нос делали его одной из самых устрашающих фигур «общей комнаты».
— Эй, Громила, — сказал Ротто. — Моим людям нужен телефон.
— Ага! — Темнокожий главарь не изменил своей небрежной позы и не оторвался от «Планеты Ретро», давая понять, что вылазка Ротто нисколько его не волнует. — Ага, дело ясное. Но тока, бра, ты сам глянь. — Он махнул рукой в сторону телефонов. Двое черных разговаривали по ним, еще шестеро ждали своей очереди. — Видишь, народу до фига. Подваливай лучше завтра.
— Слышь, моим людям нужно звякнуть — кому хозяйке, кому адвокату. Как насчет уважения, а? Мы- то вас уважаем.
— Дело хорошее, бра, — кивнул Громила, — дело хорошее. Завтра — пожалуйста, без проблем. А сегодня ну никак. — Он с деланым сожалением покачал головой.
Какое-то время диалог продолжался в том же духе. Громила со своей группой обладал достаточным численным превосходством, упрямством и силой, чтобы никого не подпускать к телефонам. Но с «Арийцами», как Пять-Ноль объяснил Конраду, надо было держать ухо востро. Эти отморозки запросто могли пырнуть чем-нибудь, ударить, навалиться на Громилу или любого из его шайки, о последствиях они не думали. Повидав в деле самого неказистого из них, Шибздика, Конрад в этом не сомневался.
Наконец Ротто отправился в свой угол, не добившись ничего, кроме обещаний насчет «завтра», которые в сущности ничего не значили — на следующий день прежние договоренности всегда забывались. Ротто вернулся мрачнее тучи. Ни на кого не смотрел, избегал даже Гнуса и Аморала. К нему проявили грубое неуважение, и все это понимали. Но, как бы там ни было, обитатели блока D облегченно вздохнули, в общей комнате снова установился обычный гул, а по телевизору началась реклама. Мелькнула стройная блондинка, и лицо ее вдруг заняло весь экран. «Супер-ро-ооооовный», — губы сложились в идеальное «О», между зубами показался ярко-розовый язычок.
— Киска, лучше кое-что на мне подравняй. — Рэп-мастер Эм-Си Нью-Йорк оглянулся на главаря, ожидая одобрения.
Когда их развели по камерам, Пять-Ноль сказал Конраду:
— Буммай, бра! Громила опустил Ротто по максусу, мало не покажешь! Этот аб-бал отыграса на ком- нить! — Гаваец скорчил гримасу и закатил глаза.
На следующий день «общее время» проходило спокойно.
Конрад уселся на прежнее место и погрузился в наставления Эпиктета. Не так уж и сложно было отключиться от всего, сидя за металлическом столом и читая «Стоиков». Эпиктет говорил чрезвычайно простые вещи, повторял их снова и снова, только по-разному. Все люди — дети Зевса, давшего каждому искру своего божественного огня. Если ты получил эту искру, никто уже не в силах ее отобрать, даже сам Зевс. В этой искре — дар рассуждения, способность желать и отвергать, стремиться и избегать. Но к чему стремиться, чего избегать? «Стремиться к доброму, — говорит Эпиктет, — и избегать дурного». Бессмысленно проводить свои дни, сокрушаясь о том, что не зависит от нас — о деньгах, имуществе, славе, власти. Так же бессмысленно пытаться избежать того, что от нас не зависит, — тирании Нерона, тюремного заключения, опасности извне (Конрад кивнул, читая эти строки). Особенно Эпиктет презирал тех, кто «живет в страхе, только жалуется и трепещет, как бы не случилось чего». «Зевс! — воскликнул он однажды. — Пошли мне любое испытание, какое пожелаешь! Ведь у меня есть силы и подготовленность, дарованные тобой, и я могу обратить себе во славу все, что бы ни случилось!» Он говорил своим ученикам: «Как думаете, что вышло бы из Геракла, если бы не встретились ему лев, гидра, лань, вепрь, всякие несправедливые и звероподобные люди, от которых он избавил и очистил Землю? И что бы он делал, если бы ничего такого не существовало? Не ясно ли, что спал бы, закутавшись, продремал бы всю жизнь в неге и покое? Он никогда не стал бы Гераклом! Ну а если бы даже и стал, что толку было бы в нем? Какая польза была бы от мощных его рук, от его силы, стойкости и благородства, если бы подобные обстоятельства и предметы не встряхнули его и не закалили упражнениями?»
Монотонный гул «общей комнаты» снова смолк… Конрад оторвал взгляд от страницы. Сердце бешено заколотилось. Ротто! Ротто покинул территорию «Арийцев» и сейчас направлялся к металлическим столам — эту походку Франкенштейна он, видимо, перенял у своих собратьев-оки. Улыбку, которая перекашивала угрюмую физиономию, делали особенно отвратительной сломанный нос и шрамы. Выпуклые бицепсы так и бросались в глаза. Куцый сальный хвост под лысеющим затылком мерно подрагивая — Ротто шагал в сторону Конрада. Конрад теперь смотрел прямо на него, даже не притворяясь равнодушным. Его будто парализовало.
Однако Ротто смотрел не на Конрада. Он прошел мимо, к Покахонтасу, который, как всегда, распластался на столе. «Общая комната» замерла, только сорокалетний Старик все шаркал, правда, теперь как можно дальше от Ротто, у противоположной границы территории белых. Ротто сел рядом с Покахонтасом. Тот приподнял мертвенно-бледное лицо — ровно настолько, чтобы увидеть подошедшего, — да так и застыл. Как загипнотизированный удавом кролик (о способности змей гипнотизировать жертву Конрад узнал из мультфильма «Книга джунглей»). Ротто одарил беднягу приветливой улыбкой людоеда, наклонился и что-то сказал — Конрад не разобрал слов. Губы у Покахонтаса то складывались в вежливую улыбку, то шевелились в глухом бормотании. Но глаза оставались прежними. В них стоял отчаянный, пронзительный страх. Голову Покахонтас не поднял, только повернул набок, так и разговаривал, глядя снизу вверх. Рыжий «ирокез» колыхался в такт его тяжелому дыханию. Ротто рассмеялся, словно услышал что-то очень забавное, и снова что-то сказал. Жуткая беседа, казалось, длится целую вечность, хотя на самом деле они говорили минуты три-четыре. Потом Ротто дружески похлопал Покахонтаса по плечу, снова осклабился в улыбке и отбыл к свите, щеголяя своей франкенштейновской походкой.
Конрад был потрясен. («А если бы на его месте был я?») О том, что означает подобный разговор, можно было только строить догадки, одну ужаснее другой. Чем и были заняты остальные обитатели этой бетонной коробки. Кто украдкой, кто прямо, они в последний раз рассматривали Покахонтаса, который на секунду выпрямился, обреченно вздохнул и опять уронил на стол безбровое лицо и руки. Потом никто уже не смотрел на него, словно опасаясь даже через взгляд подцепить какую-то ужасную заразу.
Конрад решил вернуться к чтению. Сначала он был до того встревожен, что слова только мельтешили перед глазами, сливаясь в какой-то сплошной гуляш. Прошло пятнадцать минут, полчаса, час… в «общей комнате» восстановилось привычное шаткое равновесие… Конрад наконец успокоился. И все-таки он не мог отогнать от себя мысль о бедном Покахонтасе. Что можно сделать для этого одинокого, странного, беспомощного человека, если случится самое худшее? Что сделал бы Эпиктет? Где-то тут было об этом… кажется, в книге III. Конрад зашелестел страницами… книга III, книга III… вот. Глава двадцать четвертая, «О том, что не следует испытывать привязанность к тому, что не зависит от нас». «Несоответствие другого природе пусть не будет злом для тебя. Ты ведь рожден не для того, чтобы разделять с кем-то униженность и несчастье, ты рожден для того, чтобы разделять счастье. А если кто-то несчастен, помни, что он несчастен по своей вине. Ведь Зевс создал всех людей на то, чтобы они были счастливыми, на то, чтобы они были стойкими»
И один из учеников спрашивает: «Как же тогда я буду любить своих близких?» — «Как благородный, как счастливый, — отвечает Эпиктет. — Ведь разум никогда не велит ни быть низким, ни быть сломленным, ни зависеть от другого, ни жаловаться когда бы то ни было на бога или на человека. Люби, если будешь соблюдать все это. Если же из-за любви к своим близким (что бы ты ни называл этой любовью) тебе придется быть рабом и несчастным, то нецелесообразно быть любящим своих близких. Мы находим множество оправданий для слабых духом: одни для ребенка, другие — для матери или братьев. Однако ни
