остановить его. Кричал, бил по лицу, чтобы разбудить в нём чувство опасности. Он по-прежнему не сопротивлялся и ни на что не реагировал. Я чувствовал, как текут по моему холодному лицу горячие слёзы, вызывая саднящую боль в растрескавшихся замёрзших губах, как поднимаются в моей груди рыдания, подобно волнам, вновь и вновь набегающим на обкатанные ими скалы. Я удерживал Халеда, обхватив одной рукой за шею, другой — за талию.

Назир, даже исхудавший и ослабевший за эти недели, был слишком силён для меня. Его стальные руки сжали мои запястья и оторвали меня от Халеда. Махмуд и Сулейман помогали ему, а я пытался вырваться и схватить Халеда за куртку. А потом мы смотрели, как он уходит из лагеря в зиму, которая так или иначе разрушила или убила всех нас.

— Ты что, не видел? — спросил меня Махмуд, после того как ушёл Халед. — Разве ты не видел его лица?

— Да видел, видел, — прорыдал я и побрёл, пошатываясь, в сторону пещеры, чтобы рухнуть там и уединиться в темнице своего горя.

Долгие часы без сна пролежал я там, грязный, голодный и злой. Сердце моё было разбито — ни рук, ни ног я не чувствовал, — мог бы умереть, настолько мне было плохо, но запах еды вернул меня к жизни. Мужчины решили сделать похлёбку из остатков гниющего мяса, и всё это время варили его в котле, без устали выгоняя дым наружу и прикрывая пламя одеялами.

Суп был готов задолго до рассвета, и каждый отведал его, налив в миску, стакан или кружку. Однако вонь гниющего мяса оказалась непереносимой для наших пустых желудков — мы исторгли из себя проглоченную тошнотворную жидкость. Но голод обладает собственной волей, и воля эта гораздо древнее той, которую мы восхваляем и тешим в хоромах разума. Мы были слишком голодны, чтобы отвергнуть пищу, и с третьей, а кто и с пятой попытки заставили себя проглотить это отвратительное, вонючее варево. Горячий суп вызвал в наших пустых желудках столь резкую боль, словно наши животы были набиты рыболовными крючками, но и она прошла, и каждый влил в себя через силу ещё три порции этого пойла и сжевал несколько кусочков похожего на резину, гниющего мяса.

Следующие два часа мы поочерёдно бегали в скалы: пища с трудом продвигалась по нашим измученным голодом кишкам, то застревая там, то внезапно извергаясь наружу.

В конце концов мы справились с этим, и, когда все молитвы были прочитаны и люди готовы, собрались у юго-восточной оконечности нашего лагеря, в том месте, где Хабиб рекомендовал нам прорывать окружение. Он уверял, что этот крутой склон — наш единственный шанс обрести свободу в бою, а поскольку он сам собирался принять участие в атаке, у нас не было оснований не последовать его совету.

Нас осталось шестеро: я и ещё пять человек — Сулейман, Махмуд Мелбаф, Назир, Джалалад и юный Ала-уд-Дин, застенчивый двадцатилетний паренёк с мальчишеской ухмылкой и зелёными потухшими глазами старика. Он поймал мой взгляд и ободряюще кивнул. Я улыбнулся ему в ответ, а он широко осклабился и закивал головой ещё более энергично. Я отвёл глаза: мне было стыдно за то, что за все эти тяжкие месяцы я ни разу не попытался завязать с ним разговор. Возможно, мы умрём вместе, а я ничего о нём не знаю. Абсолютно ничего.

Загорался рассвет. Гонимые ветром, быстро движущиеся над далёкой равниной облака, окрашенные в малиновый цвет первыми огненными поцелуями утреннего солнца, были словно объяты пламенем. Мы пожали друг другу руки, обнялись, ещё раз проверили оружие и посмотрели вниз на крутые склоны, ведущие в вечность.

Конец, когда он приходит, всегда наступает слишком быстро. Кожа на моём лице туго натянулась, напрягаемая мускулами шеи и челюсти, которым, в свою очередь, передалось напряжение плеч, рук, обмороженных пальцев, сжимающих, словно в последней агонии, оружие.

Сулейман дал команду. Внутри у меня что-то оборвалось, замкнулось и застыло, став твёрдым, как бесчувственная мёрзлая земля под ногами. Я шагнул вниз, и мы начали спускаться по склону. День был великолепный, самый ясный за многие месяцы. Я вспомнил то, что пришло мне в голову несколько недель назад: в Афганистане, как в тюрьме, — в этой каменной клетке гор нет ни рассветов, ни закатов. Но в то утро был один из самых восхитительных рассветов в моей жизни. Когда крутой склон сменился более отлогим спуском, мы ускорили шаг, оставив за спиной последние пятна бледно-розового снега, и ступили на неровную серо-зелёную землю.

Первые разрывы, которые мы услышали, прогремели слишком далеко, чтобы напугать меня. «Ладно. Началось. Вот оно…» — пронеслось в моей голове, но это словно произнёс кто-то другой — некий тренер, который готовил меня к моему концу. Затем разрывы послышались ближе: похоже, вражеские миномёты пристреливались.

Я взглянул на остальных — они бежали быстрее меня. Только Назир отставал. Я попытался ускорить бег, но занемевшие ноги были как деревянные: я видел, как они бегут, видел каждый их шаг, но я их не чувствовал. Огромным усилием воли я послал им сигнал: «Быстрее!», и сигнал был принят.

Две мины взорвались недалеко от меня. Я продолжал бежать, ожидая, что судьба вот-вот сыграет со мной убийственную шутку, а затем придёт боль. Сердце колотилось в груди, дыхание сбилось, я с хрипом хватал ртом струйки холодного воздуха. Вражеских позиций я не видел. Дальность стрельбы миномёта значительно превышает километр, но их обычно располагают ближе. А потом раздались первые тан-тан-тан-тан их и наших АК-74. Я знал, что враги близко, достаточно близко, чтобы убить нас и чтобы мы убили их.

И вновь я бросил взгляд на неровную землю передо мной в надежде отыскать укрытие — углубление или валун, выбрать самый безопасный путь. Слева, в сотне метров от меня, упал человек. Это был Джалалад, бежавший рядом с Назиром. Мина взорвалась как раз перед ним, разорвав в клочья его юное тело. Глядя под ноги, я прыгал через валуны и камни, спотыкался, но не падал. Я видел, как метрах в пятидесяти впереди меня Сулейман схватился за горло, пробежал несколько шагов, согнувшись вдвое, словно искал что-то на земле, упал лицом вниз и перевалился на бок. Лицо и горло Сулеймана были разорваны и залиты кровью. Я пытался его обежать, но земля была усеяна камнями, и мне пришлось на бегу перепрыгнуть через него.

И тут я увидел первые вспышки пламени из вражеских автоматов. До них было далеко, не менее двухсот метров — гораздо дальше, чем я предполагал. Слева, в каком-то шаге от меня, прошипела трассирующая пуля. «Нам не суждено прорваться. Мы не сможем…».

Их было не так много: только несколько автоматов вели огонь, но у них было достаточно времени, чтобы увидеть и расстрелять нас. «Они убьют нас всех». И вдруг скрежещущий шквал взрывов пронёсся по неприятельским позициям. «Идиоты! Они взорвали собственные мины!» — подумал я, и весь мир вокруг заполнился треском автоматов. Стреляли сразу отовсюду — это было похоже на фейерверк. Назир вскинул свой АК и выстрелил на бегу. Справа, впереди меня, там, где раньше был Сулейман, я увидел ведущего огонь Махмуда Мелбафа. Я поднял своё оружие и нажал курок.

Где-то очень близко раздался ужасный, леденящий кровь вопль. Внезапно я понял, что это мой крик, но не мог его остановить. И я бросил взгляд на людей, храбрых и красивых мужчин рядом со мной, бегущих навстречу огню, и да простит меня Бог за такие мысли и такие слова, но это был момент славы, если понимать славу как великолепный, доходящий до экстаза восторг. Такой должна быть любовь, если даже она греховна. Такой должна быть музыка, если она способна тебя убить. И с каждым шагом я взбирался всё выше и выше на тюремную стену.

А потом мир внезапно стал беззвучным, как в морской глубине, ноги остановились, и горячая грязная земля вперемешку с песком взорвалась подо мной, забив мне глаза и рот. Что-то ударило меня по ногам — тяжёлое, горячее, злое и острое. Я упал лицом вперёд, словно, вбежав в темноту, наткнулся на ствол упавшего дерева. Выстрел из миномёта. Металлические осколки. Оглушающая, словно удар, тишина. Горящая кожа. Слепящая земля. Яростные попытки вздохнуть. Всё моё существо заполнил запах. То был запах моей смерти — пахло кровью, морской водой, сырой землёй, золой сгоревшей древесины — так пахнет твоя смерть за мгновение до того, как ты умрёшь. Я ударился о землю с такой силой, что провалился сквозь неё в глубокую тьму, где не бывает снов. Падение было бесконечным. И никакого просвета, никакого просвета.