Вскоре они будут толпиться в очереди к телеграфистам, чтобы первыми передать новости в свои издательства. Один из них, самый изворотливый, поставил под окном сообщника — курьера — и бросал ему скомканные листы бумаги с новостями через окно. Наташа старалась ничего не упустить, испытывая особенное волнение и опьяняющую уверенность, что она присутствует в нужном месте и в нужный час, что она привилегированный клиент на этом историческом событии. Все, что происходило в этом месте, где едва успела высохнуть краска на стенах, относилось не только к области моды, но являлось символом возрождения. Не было ничего натужного в этой эйфории. Она задевала самые интимные и живые струны души, и, возможно, нужна была война, чтобы это понять.

Когда появился герой дня, взволнованный, со слезами на глазах, Наташа поднялась, аплодируя, ощущая свою причастность к этому славному моменту. Многие в порыве чувств вставали с мест. Экстравагантный Диор словно забыл бесконечную зиму, миллионы бастующих, страх, который внушали коммунисты, продовольственные карточки, отравляющие существование, восставший кровавый Индокитай[27], мрачное и неопределенное будущее.

— Как, Наточка? Тебе понравилось?

Ее мать улыбалась. Жемчужное ожерелье в несколько рядов оживляло ее темный костюм. Она просто светилась. Ее румяные щеки, живой взгляд, приоткрытые губы придавали ей юный вид. «Почему одна женщина привлекает больше внимания, чем другая? — спрашивала себя Наташа. — Из-за гармонии черт, миловидности или манеры казаться неприступной и неподражаемой?» Она считала, что с тех пор как родился ее брат, мать только хорошела. Ксения боялась, что ребенок родится больным. Она предпринимала такие предосторожности, словно рождение этого ребенка было делом всей ее жизни. Поразительное здоровье Коленьки успокоило ее. Она расслабилась и иногда так неприкрыто радовалась, почти бессознательно, что это задевало Наташу, больше не чувствующую себя исключительной. Мать и дочь заключили перемирие, но настороженность в отношениях никуда не исчезла.

— Это было прекрасно, — сказала Наташа. — Я счастлива, что его так принимали.

— Невероятно! — воскликнула Ксения. — Никогда не видела такой толкотни. Я тебя с трудом слышу. И это только начало. Коллекцию едва представили, а продавцы уже засыпали заказами. Держи, моя дорогая, у меня для тебя подарок.

Она протянула ей флакон «Miss Dior», новые духи, которыми обрызгали всех собравшихся перед началом показа.

— Думаю, тебе понравится, — добавила Ксения. — Они тебе подходят. Одновременно и легкие, и свежие, с мистической глубокой ноткой.

Наташа сжала флакон в горячей руке. Ее мать имела дар заставать ее врасплох. Подарок мог быть совсем простым, в отличие от значимости приложенных к нему слов. Она не выбрала его просто так. Перед тем как вручить его дочери, она убедилась, что духи ей подходят. Тронутая, Наташа не знала, что сказать в ответ.

Толпа закрутила двух женщин и отпустила рядом с серым манекеном. К Ксении подходили с поздравлениями как к сотрудничающей с новым мэтром высокой моды. Каждый был убежден, что именно благодаря ее участию Кристиан Диор стал знаменитым. Ксения оказалась главной составляющей его творческого потенциала. Когда Диор спросил ее, не хочет ли она поучаствовать в его авантюре, она согласилась не раздумывая. Наташа не могла не восхититься ее порывом.

Маленькая худенькая женщина с тонкими губами и длинноватым носом, которая в течение всего дефиле восседала на канапе, обтянутым бархатом, поднялась и подошла к ним легкой походкой, покачиваясь на высоких каблуках. На голове у нее была шляпка нежно-голубого цвета.

— Наташа, — вдруг сказала Ксения торопливо, — хочу представить тебя одной из моих подруг, миссис Сноу, о которой я тебе часто рассказывала. Кармель, позволь познакомить тебя с моей дочерью.

Главный издатель «Harper’s Bazaar», журнала моды, который Ксения штудировала, как Библию, подняла голову, и ее голубые глаза стали изучать Наташу, и та смутилась и немного растерялась.

— Вы очаровательны, мадемуазель, — вынесла вердикт Кармель Сноу, потом повернулась к Ксении и продолжила по-английски: — Well, my dear[28], когда же, наконец, мы будем счастливы увидеть тебя у нас? Нам тебя очень не хватает. Полагаю, ты уже приняла решение? Я знаю один дом, который прекрасно подойдет для твоей семьи.

— Думаю, что скоро. Особенно учитывая сегодняшний успех, — ответила, улыбаясь, Ксения.

— О, да! Это успех. Ни секунды в этом не сомневалась. Я даже предупредила некоторых заказчиков из тех, что покинули Париж, что надо возвращаться побыстрее. Горе тем, кто уже сделал заказы в других местах!

Американцы чувствовали себя хозяевами на этом празднике моды. Ведь именно в Америке находились самые серьезные покупатели одежды от кутюр и несколько крупных издателей журналов мод, в одобрении которых нуждался всякий серьезный кутюрье.

После того как Сноу снова ринулась в толпу, подхватившую ее хрупкое тело, Наташа пристально посмотрела на мать.

— Что она имела в виду? — спросила она без промедления.

— У нас с тобой сейчас нет времени говорить про это, — сказала Ксения, услышав, что ее зовут. — Вечером, дорогая. Обещаю тебе, что вечером я все тебе объясню.

«Почему с моей матерью всегда так?» — подумала она, обеспокоенная этим неприятным ощущением, что она будто идет по тонкой проволоке. Она догадывалась, что недосказала мать и о чем она до этого молчала, и из-за этого у нее начал болеть живот.

Из Нью-Йорка Ксения вернулась очень задумчивой. «Теперь все главное происходит там», — заявила она, устремив взгляд вдаль. Наташа знала, что матери было тесно в Европе, вынужденной постоянно то противостоять коммунистам, то страдать из-за трудностей с продовольствием. Европа стала ареной непрестанных, каждодневных баталий. Удивительно, что для полного «счастья» ее не охватила какая- нибудь эпидемия, к примеру, гриппа. Ксения избегала читать статьи про Германию и сразу выключала радио, как только журналист начинал комментировать ситуацию в этой стране. Ей удалось разблокировать банковские счета Габриеля Водвуайе, и они теперь были в ее полном распоряжении. Неужели она подумывала о переезде в Америку? Ксения Федоровна была свободной женщиной, а это предполагало эгоизм и непримиримость, но также задор и жизнестойкость. Предприимчивость стала ее второй натурой, потому что судьба не оставила другого выбора. Если бы в свое время она была пассивна и нерешительна, если бы предпочла плыть по течению, она до сих пор влачила бы жалкое и серое существование в той же самой мансарде, без гроша в кармане, имея в качестве утешения лишь воспоминания детства. «Беда любит, когда тебя жалеют, — говорила Ксения. — А надо просто плюнуть ей в лицо». Наташа была признательна ей за это стремление к свободе, даже если ей приходилось от этого страдать, потому что она начинала понемногу понимать, что сама получила в наследство эти качества.

— На вечер ты пригласила к себе дюжину гостей, чтобы отметить успех коллекции, — отчаявшись, сказала она.

— Ну, тогда завтра. Да, завтра, с первыми лучами солнца.

Ксения отошла и исчезла за огромной портьерой. «Прекрасная мизансцена для театра, — иронически сказала себе Наташа. — Никто не умеет так оставить незаконченной мысль, как она. Никто настолько не владеет искусством заставлять желать себя».