Тут она почувствовала, что тело Макса напряглось. Он отстранился от нее, подошел к окну и принялся рассматривать слепые фасады на другой стороне площади. Старая женщина в черном шла между обуглившимися стволами деревьев. Он следил за ней взглядом, пока она не скрылась из виду.
— Я не знаю, чего я хочу, Ксения.
— Мне нужно тебе кое-что сообщить, — сказала она с бьющимся сердцем, боясь этих его мрачных мыслей, которые пугали и угнетали ее.
— Мне тоже, — резко сказал он. — Я видел Софью.
— Не может быть! Как она?
Софья Дмитриевна была одной из ее подруг детства. Они обе выросли в Санкт-Петербурге, но потом, уже в эмиграции, потеряли друг друга из виду. Софья уехала в Берлин, а Ксения в Париж. Они снова встретились, совершенно случайно, на одном вечере, который устроила Мариетта. Выйдя замуж за Мило, она стала принцессой фон Ашенгер.
— Она выжила в Равенсбрюке. После заговора Штауффенберга ее разлучили с детьми. Теперь ей удалось отыскать трех дочерей, но где находится малыш Фредерик, до сих пор никто не знает.
— Как это? Я не понимаю, — сказала Ксения, садясь.
— Нацисты поместили детей в разные учреждения, подчиненные СС. Так как для родителей дети должны были бесследно исчезнуть, им дали новые имена, а затем воспитали в духе Третьего рейха. Проблема в том, что ребенок не в состоянии вспомнить свое настоящее имя. Фредерика разлучили с сестрами, когда он был еще очень мал. Софья делает все возможное, но пока она не получила пропуск для свободного перемещения по стране, а ведь сироты могли попасть куда угодно. Она боится, что малыша отправили в Богемию, но Судеты теперь в руках чехов, которые вряд ли испытывают сочувствие к немцам.
— Это чудовищно, — удрученно пробормотала Ксения. — Она, наверное, с ума сходит от отчаяния.
— Мы с Клариссой делаем все, чтобы помочь ей.
Ксения не сразу поняла, о ком идет речь.
— Это та девушка, которая живет с Мариеттой и Акселем?
— Ну да. Она ищет младшего брата, который исчез, когда они бежали из Восточной Пруссии.
Ксения вспомнила, как в гневе она схватила незнакомку, находившуюся рядом с Мариеттой, за рукав. С тех пор она не слышала и не вспоминала о ней. Но зато теперь, узнав о ее судьбе, она подумала о своей. Страх быть разлученной с родными, попасть в лагерь беженцев, быть лишенной всего. Перроны незнакомых вокзалов. Тоска и нищета. Ксения, задержав дыхание, потерла виски. Почему она почувствовала себя такой уязвимой? Она думала о своем прошлом, которое уже давно определило ее жизнь. Разве эти шрамы могут до сих пор болеть? Излечится ли она когда-нибудь от этих кошмаров? Она теперь так надеялась на счастье и покой! Она заслужила это. Положив руку на живот, она подняла голову.
— Я беременна, Макс.
Когда он услышал эти слова, кровь прилила к его лицу, подчеркивая его впалые щеки. Несмотря на его все еще нездоровый вид, он показался ей более красивым, чем когда-либо. Другая бы на ее месте испугалась, но Ксения не испытывала страха. Она носила ребенка от человека, которого любила. Это придавало ей сил.
— Я не могу больше оставаться здесь, где такие плохие условия для жизни. Я бы даже сказала, где опасно. Я уже не так молода и не хочу подвергать риску жизнь ребенка, понимаешь? Поэтому самым лучшим решением будет, если мы вместе уедем жить в Париж. И потом, есть еще Наташа. Она будет счастлива познакомиться с тобой. Завтра же я начну предпринимать соответствующие шаги.
Внезапно ее охватила одержимость. Если бы она могла, то уехала бы, не теряя ни минуты. Она увезла бы Макса отдохнуть и восстановить силы. Они гуляли бы по пляжу, под ярким солнцем. У них наконец появилось бы время побыть вместе. «Ривьера так прекрасна!» — Она улыбнулась, но улыбка ее исчезла, как только она ощутила непроницаемость Макса. В его молчании было что-то необъяснимое, почти жестокое. Опускались сумерки, так что был виден только его серый силуэт напротив стены, угадывались твидовая куртка с бесформенным воротником и штаны с карманами на коленях. Сердце Ксении екнуло.
— Тебе будет намного лучше в Париже, — настаивала она. — Здесь, в Германии, больше не на что надеяться, ты и сам это видишь. Все больше и больше людей начинают думать об эмиграции. Русские никогда не оставят территорию, которую они заняли, в том числе большую часть Берлина. Здесь как в тюрьме.
Расстроенная, она поднялась и тоже подошла к окну.
— Чего можно ожидать от этих развалин, Макс? Этот город мертв. Настало время перевернуть страницу. Эта беременность — чудо, которое произошло с нами, и мы обязаны воспользоваться этим шансом. Ты не видел, как росла Наташа. В течение долгого времени мы с тобой жили в разлуке. Сколько потерянных лет! — вздохнула она.
— Не я в этом виноват, — холодно бросил он.
Она раньше не замечала в нем такой непреклонности. Такого бездушного взгляда, от которого сжималось сердце и хотелось кричать.
— Я попросила у тебя прощения.
— И я тебя простил. Но чего ты теперь от меня добиваешься? — раздраженно спросил он. — Все бросить, поехать с тобой, чтобы играть роль внимательного и любящего папаши? Преданного муженька? Это тебе нужно? Я должен перевернуть страницу, говоришь ты? Вот так щелкнуть пальцами, и все сразу станет на свои места, — презрительно ухмыльнувшись, гримасой он сделал жест, соответствующий словам. — Потому что ты так решила. Потому что сегодня тебя это устраивает. Как мне повезло! Наконец ты соизволила выделить мне местечко рядом с собой. Наверное, я должен поклониться тебе в ноги?
— Я хочу разделить свою жизнь с тобой.
— И где мы будем жить? В твоих просторных парижских хоромах, которые принадлежали твоему покойному супругу?
Выплевывая эти слова, Макс чувствовал, что они раздирают ему горло. Его трясло от гнева и противоречивых ощущений. Со страхом он думал о том, что потерял за свою жизнь, но дело было не в погибших архивах и полуразрушенной студии. Все это не являлось главным. Редко когда он чувствовал себя таким обездоленным.
— Габриель мертв, — глухо произнесла Ксения. — К нему ревновать бесполезно.
— Я и не ревную! Мне все равно, жив он или нет. Я просто не понимаю, почему ты тогда выбрала его? Не понимаю и никогда не пойму.
— Но я ведь пыталась тебе объяснить, что…
— Да, ты, кажется, говорила, что боялась меня. Боялась, что как бы моя любовь не задушила тебя. А может, стоит хоть раз в жизни сказать правду, сказать, что никогда меня достаточно не любила?
Ксения опустила глаза. После всех этих долгих лет рана Макса все еще кровоточила. Это одновременно расстраивало ее и удивляло.
— Любовь с годами меняется. Может быть, ты в чем-то и прав. В двадцать пять лет я не любила тебя так, как люблю теперь. Тогда я не умела любить — вот так, потеряв голову. Я была смелой ради других, но не ради себя, эгоизм был побежден страхом. Но прошу тебя, поверь мне, я дала тебе все, что могла дать в тот момент. Просто мы оба были слишком молоды, чтобы понять, что происходит. Зачем ворошить прошлое? — спросила Ксения, и у нее возникло неприятное ощущение, будто она разговаривает сама с собой. — Главное — что происходит с нами сегодня. Это наша единственная надежда, ты слышишь меня?
Темнота все сгущалась, а электричество включать и не думали. Макс зажег керосиновую лампу. Пламя дрожало, отдавая печальный свет, который лишь подчеркивал убожество комнаты и усугублял ощущение стыда. В своем военном мундире, со светлыми, зачесанными назад волосами, Ксения казалась пришелицей из другого мира. Она сказала, что ждет ребенка, но эта новость оставила его равнодушным. Словно она говорила на неведомом ему иностранном языке. Он спросил себя, не стал ли он чудовищем, но как он может услышать и принять мысль о ребенке, когда он не видит их общего будущего?
— Ты не можешь требовать, чтобы я уехал, Ксения, — продолжил он, не скрывая досады. — Ты ведь
