Владимир Петрович Ставский сидит на дрожках позади кучера, равнодушно смотрит по сторонам. А по сторонам тянутся давно сжатые поля с копнами соломы, иногда черные лоскуты пахоты, редко-редко где виднеется и сам пахарь, погоняющий запряженных в плуг быков, и, судя по тому, что быки справные, пашет не колхозник, а единоличник. Вслед за пахарем важно выхаживают грачи, взлетают, опадают — знакомая, много раз виденная картина. А вон, вдалеке, завиднелся и трактор, похожий на черного жука- скарабея. За трактором вьется дымок, далеко расплывается мерный рокот. Это уже нечто новое, первые ростки недалекого будущего.

Дорога, в колеях которой не просохли лужи от недавних дождей, тянется то по краю глубокого оврага, заросшего колючими кустами терновника, то по берегу тихой речушки с камышовыми заводями, то выбегает на взгорок, откуда открывается вид на дальние поля, небольшие дубравы, уже подернутые осенним золотом, на притихшие хутора и пустующие полевые станы, на пасущиеся там и сям небольшие стада коров и овечьи отары. А поверх всего этого спокойного благолепия голубеет чистое небо без единого облачка, и все еще яркое сентябрьское солнце, перевалившее за полдень, печет сквозь городской пиджак и синюю косоворотку.

Ставский не выспался, вчера они не преодолели на пролетке и полпути, ночевали на хуторе, ночью донимали блохи, плакал в соседней комнате маленький ребенок, и женщина баюкала его, напевая сонным голосом совершенно незнакомую ему колыбельную:

Тарахтели колеса, скрипела пролетка, мотало на неровностях, не позволяя вздремнуть.

— А что, товарищ, — обратился Ставский к вознице, молодому парню не старше двадцати лет, с едва пробивающимися усами, с кудлатым чубом, и парень, обернувшись на голос, пальцем чуть сдвинул на затылок казачью фуражку с красным околышем. — Да, так что я у тебя хотел спросить… Как ты думаешь, полегчала жизня колхозников за эти годы, или как?

— Да как тебе сказать, товарищ, — замялся парень. — Вроде бы и полегчала, а вроде бы и нет. Это с какой стороны поглядеть.

— А ты глянь на нее с фактической стороны. Вот ты сам чем в колхозе занимаешься? В комсомоле-то состоишь?

— Да не-е, не состою, — передернул парень плечами и прикрикнул на буланую кобылу, потянувшуюся мордой к белым метелкам донника.

— Что так?

— Состоял, да вычистили.

— За что же?

— Рожей, говорят, не вышел…

— А если серьезно?

— Активности, говорят, не проявлял.

— Не хорошо, товарищ ты мой дорогой, — строго заметил Ставский. — Народ революцию произвел, чтобы, значит, молодое поколение активно продолжало дело старшего поколения, а ты, молодой, здоровый, активности не проявляешь. Очень даже прискорбно слышать мне, казаку, который сражался с белыми за твое счастливое будущее, такую, можно сказать, несознательность.

— Да что ж, — сбил парень фуражку на затылок, так что неизвестно, на чем она держалась. — Так уж вышло. Да и что там делать-то, в комсомоле-то этом? Уж и не маленький, поди, чтоб, значит, с пацанами в клубе штаны протирать. А что касается работы, так чем прикажут, тем и занимаюсь. Нынче вот при лошадях. А летось и косил, и скотину пас, и на току работал. Что велели, то и делал. Скоро в армию идти…

— А товарищ Шолохов… он что, тожеть работал вместе со всеми, или так только? — задал Ставский вопрос, ответ на который поможет ему понять, почему Шолохов, этот, можно сказать, еще мальчишка, не сам лично приехал встретить товарища Ставского на станцию. Ведь одно дело — просто товарища по перу, и совсем другое, когда этот товарищ — Генеральный Секретарь Правления Союза Писателей всего СССР. Лично ему, Ставскому, почести не нужны. Но есть должность, которая обязывает… — Он, товарищ Шолохов то есть, как о себе понимает? — завершает вопрос Ставский, стараясь разговорить парня, и лезет в карман за портсигаром.

— Это в каких смыслах? — искоса глянул на пассажира возница, почуяв в вопросе что-то недоброе.

— В самых прямых. Тебя, кстати, как звать-то?

— Егором. Егором Астаховым.

— А меня Владимиром Петровичем. Вот, значит, и познакомились. Я тоже писатель, как и товарищ Шолохов… Так говоришь, Астаховым? Это не про твоего отца в «Тихом Доне» прописано?

— Не-е, мой батя в гражданскую у красных воевал. Домой без ноги вернулся. На деревяшке. Нынче при райсовете сторожем служит.

— А-а, вон как… Однофамильцы, значит?

— Выходит, что так.

— Закуривай, — протянул Ставский парню раскрытый портсигар.

Тот аккуратно выловил папиросу и, намотав вожжи на руку, перегнулся к седоку, прикуривая от зажигалки.

— А ты читал «Тихий Дон»-то? — спросил Ставский, сделав пару глубоких затяжек.

— Читал, а как же. У нас и старики, которые неграмотные, тоже знают этот роман непосредственно от громкой читки.

— И что?

— Очень даже правильная книжка. Только товарищ Шолохов ее еще не закончил. Пишет еще. Больно уж толстая получается.

— А «Поднятую целину»?

— И ее тоже. Тоже очень правильная книжка. Только не про нас написанная, а про других каких. Может, про нижнедонских. У них там и земля получше, и урожаи побольше нашенских. А у нас в районе куда как хужей было.

— Это как же так — хужей?

— А вот так — хужей по всем статьям. И хлеб отнимали до последнего зернышка, и на мороз людей с малыми детьми выгоняли, чтоб, значит, показали, где спрятали недоимки, и всякие другие издевательства устраивались со стороны особых полномоченных.

— Так то ж, небось, по отношению к кулакам?

— Да какие там кулаки! Сниткины-то кулаки, что ли? Или Порубаевы? Или Лаптевы? Или другие какие? Они ж и на середняка не тянули. Приехали полномоченные из Ростова — и всех под одну гребенку. Разденут — и на мороз. У Репняковых малое дитё замерзло насмерть.

— А тебя лично?

— У нас в Вешках этого не было, чтоб из хат выгоняли на мороз. А хлеб забирали у всех. Сказывали, товарищ Шолохов об этих безобразиях самому товарищу Сталину жалобу прописал. И про голод тоже. Как коренья ели, сусликов и всякую другую непотребную пищу. Жуткое дело, — словоохотливо рассказывал Егор Астахов. — И товарищ Сталин самолично прислал в наш район восемьдесят тыщ пудов аржаного хлеба.

— Откуда знаешь?

— Так в ростовской же газете «Молоте» про это прописано было. И в нашем «Большевике Дона» тоже.

Бричка катила меж ракитовых кустов, среди которых вдруг замелькали бело-желтые коровьи черепа и