заботами».

– Ну, какие у нас заботы? Легкие твои ноги, да голова тяжела! Всего у нас достаточно! – успокаивала Йашче. – И будь, что будет, а я знаю, – все хорошо, когда мы рядом…

Она давно привыкла к сельской жизни, словно никогда и не была духом миндального дерева. Уже очень редко пела и танцевала, да и колдовство, позабыв, оставила.

Йашче плела крючком плотные широкополые шляпы и корзины, шила платья для девочек и штаны мальчикам, жарила кукурузные лепешки на глиняной сковороде и варила компоты из всех фруктов, что созревали в их саду.

Да и Пибиль со временем начал сомневаться, был ли он ахавом города Тайясаля, или все это, включая хрустальный череп, приснилось в дурную ночь.

Он много рыбачил. Чаще всего попадался уачинанго – морской зубастый окунь. Но, кроме того, – меро, сабало, моххара, тунец и парго.

Закидывая сеть, Пибиль вытаскивал таких больших омаров, которые клешней могли перекусить руку.

А еще возделывал мильпу – сорок ступней в длину и столько же в ширину. Сажал тыквы и фасоль. Ему нравилось молоть маис зернотерками-метатес да гнать брагу из кактуса магея.

Он полюбил копаться в красноватой земле, на которой выросло столько людей майя.

Все его дети от Йашче были цвета зрелых миндальных косточек, чуть-чуть в красноту, которую давала, вероятно, здешняя почва.

Трое мальчиков-наследников сначала помогали отцу, выкапывая на берегу из горячего песка черепашьи яйца и охотясь на молодых игуан, а теперь работали на мильпе, расширив ее в двадцать раз.

Пибиль, подобно бабушке Бехуко, поклонялся богине домашнего очага Чантико, и она, в меру своих сил, берегла всю семью.

Жизнь все же шла как-то дальше. Непонятно как, но шла. Временами быстро, иногда замедлялась, а потом вновь спешила.

По крайней мере, так было до тех пор, пока не умерла Йашче.

Это случилось в один день, очень быстро, как с тем миндальным деревом, листья которого сожрали гусеницы. Еще утром Йашче, как ни в чем не бывало, готовила завтрак, а к полудню вдруг слегла.

Пибиля не было дома, а когда он вернулся, то не узнал жену – она пожелтела и скрючилась, точно сухой стебель.

– Может быть, я обманула твои ожидания, – прошелестела, словно опадающий лист. – Хотя всегда старалась не вводить тебя в грех. Жалко, что оставляю одного таким старым. Но обещаю приглядывать, насколько сил хватит.

Пибиль похоронил ее в саду, а через два виналя над могилой Йашче выросло миндальное дерево.

Оно заботилось о семье, давая орехи, молоко и масло. Все чуть-чуть горьковатое.

По ночам Пибиль поднимался на пирамиду над морем, куда когда-то донеслись непонятные слова Гереро. Храм на вершине был разрушен, но еще валялись выпуклые обломки каменного гамака, из которого жрец Эцнаб вылетал на встречу с восходящим солнцем.

Прошло два века и один год с того раннего утра, когда Гереро очнулся на песке у подножия этой пирамиды.

Пибиль, надевая птичью маску жреца, горевал и плакал о судьбе своего народа, ушедшего, как сдутые ветром слова. Когда слез не было, он посыпал глаза золой и вновь плакал.

Рядом с ним обычно крутилась черная, смертельно-ядовитая, бородатая ящерица, пожиравшая яйца игуан.

Пибиль хотел, чтобы она укусила его, и подставлял палец. Но даже бородатая ящерица отворачивалась.

– Кан, – говорил Пибиль, когда поднималось из моря желтое солнце.

– Чак, – вздыхал он, когда красное солнце садилось за его спиной.

– Эк, – шептал в наступившей черноте ночи и запевал безрадостную песню народа майя – «Ха-а-ау-ха-а-у-у-эй!».

Иногда водяной старик Ауэуэте выходил на берег из моря, присаживался рядом с Пибилем и подтягивал, а потом звал с собой.

– Что ты горюешь тут, бедолага? – говорил водяной старик. – Ты только погляди, как хорошо и спокойно в море! Там без печали закончишь свой век.

Но Пибиль не соглашался. Ему исполнилось сто три туна, и до конца полного круга оставалось совсем чуть-чуть.

Да вряд ли бы он ответил, сколько именно. В его голове клубился туман, как в зеркале койота Некока Яотля.

Впрочем, Пибиль точно знал, что умрет на пирамиде, как принесенный в жертву, и окажется в одном из четырех райских мест, о которых всегда рассказывали жрецы майя.

В деревне его называли Ладино, то есть хорошо говорящий по-испански. Правда, он уже очень редко говорил.

Более того, почти ни о чем не думал. Его мысли гибли, как старые цапли в пруду, где давно нет рыбы.

«Бог – это ночь и ледяной ветер! Ветер обсидиановых ножей! – выплывало иногда из тумана. – С июля по октябрь у нас дожди. Потом – бури и ураганы до декабря».

А что же потом?

Восстали индейцы, провозгласив республику Свободных ягуаров. Майя хотели вернуть свои земли и перебить белых пришельцев.

И вот 22 декабря 1712 года, ровно за три века до окончания времени Пятого солнца, испанские солдаты подошли к пирамиде, на вершине которой пел Пибиль.

То ли его приняли за мятежника, неизвестно к чему призывающего, то ли за большую морскую птицу, орущую сдуру, но кто-то выстрелил на всякий случай, и Пибиль тут же смолк.

По ошибке его застрелили. Солдаты не поняли – ки-у-тан! – его песню. Она прервалась на целых сорок кинов.

А всего через два виналя глухой ночью зазвучала вновь – на всех пирамидах полуострова Юкатан разом. И плакал Пибиль до самого рассвета, тоскуя о былом величии народа майя.

Отовсюду доносилось заунывное – «Ха-а-а-ау-ха-у-а-у-у-э-э-эй!».

Пятое солнце высушило его тело, застреленное пулей. На пирамиду в городе Тулуме так долго не поднимались – никому дела не было, – что нашли его останки в птичьей маске с длинным клювом лишь много лет спустя, когда провернулось еще одно колесо племени майя.

Полуостров Юкатан надолго стал местом покорности, где склонялись головы перед белыми пришельцами. И без того равнинный, он будто еще сплющился, словно его пристукнули деревянными дощечками. Сбылось то, о чем мечтал Агила, когда возделывал маисовые поля и сидел без штанов на колючем кактусе.

Внук Пибиля по имени Чиапа перебрался после его смерти в Центральную Мексику. Крестился, приняв христианское имя Диего, и прислуживал в монастыре францисканцев.

Однажды в декабре, когда в предгорьях достаточно прохладно, он собирал хворост, а распрямившись, увидел над собой в небе пресвятую Богородицу, напоминавшую лицом бабушку Йашче.

Настоятель монастыря и слышать ничего не хотел. Даже обозлился. Однако на другой день Богородица вновь явилась Диего и осыпала фиалками, которые в то время года никак не могли цвести. Диего принес целую охапку в подоле одежды. Ничего другого не оставалось, как поверить ему, тем более что на его рубахе запечатлелся чудом образ Богородицы в полный рост.

Диего прославился на всю Мексику, и до сих пор его почитают, как святого.

Чего нельзя сказать о другом отпрыске Пибиля, а именно об Антонио по кличке Ай, который в 1847 году поднял восстание майя против испанцев.

По деревням и городам развесили тогда объявления – «Тот, кто доставит преступника Ай живым или мертвым, получит в награду три тысячи песо, тридцать гектаров земли и, кроме того, прощение всех злодеяний, которое он совершил».

Антонио сообразил, что рано или поздно, а кто-нибудь обязательно продаст. Пусть же деньги и земля достанутся семье! И он убедил сына своего Хулио, тоже пролившего немало испанской крови, что так оно всем будет лучше. Долго вроде бы не соглашался Хулио, однако дал себя уговорить. Связал папу и повез на мулах в Мериду. А чтобы не возникли вдруг по дороге напрасные сомнения, заткнул папе рот кляпом.

Неподалеку от городской управы-кабильдо повстречал двух крестьян. Один тащил на спине тюк индиго. Другой подпирал фонарный столб, жуя смолу-чикле и поплевывая на мостовую. Очень тихий был в те времена город Мерида. Откуда ни возьмись, вылез падре-священник в черной рясе. Дурная примета! Но не поворачивать же обратно?

– Арре! – стегнул Хулио мулов, подъехал к кабильдо и отворил двери ногой.

Папу Антонио казнили в тот же день, прилюдно, на площади. Он висел на веревке маленький, сухенький, будто мощи коня Эрнана Кортеса из храма в Тайясале.

Но обидно, что Хулио не выдали ни земли, ни денег. Долго он ходил в кабильдо, как на работу. Однажды его встретили любезнее обычного и вручили какие- то бумаги. Хулио уже было поверил в справедливость, но, разобравшись, понял, что это два свидетельства – о смерти папы через повешение и о прощении сына-злодея. Сам от себя не ожидая, он издал скорбный вопль сельвы, прозвучавший в тихом городе так сильно, что у губернатора разорвалось сердце.

Беднягу тут же арестовали за губительный рев. А на суде обвинили еще и в том, что мулы, на которых он привез папу, – ворованные.

Круглые двадцать тунов Хулио провел в тюрьме, много чего передумав.

Он и составил это достоверное повествование. Все записано палочкой чернильного дерева на бумаге, сделанной из волокон магея.

Правда, прежде из этого магея выгнана чудесная крепкая брага. Поэтому кое-что может показаться небылицей, хотя все-все, от начала до конца, чистая и пьянящая, как пульке, – правда.

Кто-нибудь из потомков Пибиля обязательно доживет до той поры, когда над Землей взойдет новое Шестое солнце. И тогда, хочется верить, покатятся по миру ровные и благие колеса веков, выпрямляющие сердца, как говаривал жрец Эцнаб.

Для выпрямления сердец впереди много дней, месяцев и лет, то есть кинов, виналей и тунов. Ничего не уходит напрасно, не пропадает даром, не исчезает втуне.

Иначе зачем же Длительный – подобный вселенскому колесу – счет времени, который вели древние майя?