Незадолго до смерти он показал Чанеке потайную комнату под пирамидой Циманчака, посреди которой стоял огромный каменный сундук, накрытый тяжелой плитой с необъяснимыми письменами и рисунками.

«Не открывай его до тех пор, пока не найдешь свое лицо и не одолеешь сомнения», – сказал отец.

Чанеке стал ахавом Канеком и верховным жрецом, когда ему исполнилось девятнадцать.

И приходилось тяжело. Лицо менялось по нескольку раз в день. То Чанеке тосклив и задумчив, то отчаянно весел, а то вдруг впадал в тихую ярость, едва удерживаясь, чтобы не зарубить первого подвернувшегося.

Он был переменчив, как погода в сезон дождей.

Прежде душа его жила в мире с телом. И вот наступило жуткое раздвоение. Какое-то сплошное, будто течение реки, беспокойство.

Порой Чанеке казалось, что он убил множество невинных людей, да позабыл об этом.

«Что же я за чудовище?! – ужасался он. – И вообще – я это или не я?»

Вспоминал себя до встречи с хромым койотом и не узнавал: то был совсем другой, веселый, жизнерадостный Йо-йо. Не то что нынешний Чанеке.

Ах, трудно быть жрецом и ахавом, когда переполнен сомнениями!

Пожалуй, только целительством, которому обучил отец, Чанеке занимался уверенно. Иначе и нельзя.

От плохого воздуха или сглаза очищал травами, куриными яйцами и особыми движениями рук – сверху вниз, по кругу, а потом в стороны, будто рисовал солнце, пышущее жаркими лучами.

Простуженным давал отвар из апельсиновых листьев, чтобы втирали в тело, с макушки до пят.

Укушенного змеей немедленно заставлял выкурить трубку крепкого табака и выпить пульке, что часто помогало.

А зубную боль утолял пеплом желтобрюхой игуаны, сожженной на камне. Если натереть им десну, то зуб или успокоится, или сам выскочит, как кролик из норы.

Глубокие раны он лечил кровью крокодила, которая предохраняла от загнивания.

У Чанеке всегда были под рукой хорошие лекарства – птичье сало, дождевые черви, крылья летучих мышей и головы лягушек, клюв дятла, помет тапира и мелко рубленые петушиные перья – на все случаи жизни.

Когда-то папа Шель говорил ему, что снадобья – только погремушки и колокольчики. Они отвлекают больного, пока целитель, в котором живет дух Цаколя- Битоля, внутренней силой изгоняет хворь.

Чанеке не был уверен, чей именно в нем дух, но лечил всех подряд – и знатных, и совсем убогих. И никто вроде не умирал, не жаловался.

Да и кому пожалуешься на Чанеке, если он сам – ахав Канек.

С больными он бывал то слишком строг, то едва ли не рыдал над какой-нибудь простой занозой, то, сверкая глазами, так орал, что все немощи сразу улетучивались.

В день Сиб месяца Чо он колдовал над водами Петен-Ица. Проплывая в пироге по озеру, бросал за борт горсти маленьких семечек под названием «чиа». И вода на целый год обретала редкую свежесть. Становилась живой, исцелявшей большинство известных недугов. Жители города Тайясаль не вылезали из озера! Некоторые, погрузившись по шею, торчали там целыми днями, сплетничая обо всем на свете.

К сожалению, эта вода не изгоняла духа сомнений. И никакие другие средства не помогали Чанеке. Сомнений было, как песка на берегу.

Но, видно, Цаколь-Битоль жалел Чанеке и оберегал до поры, до времени от принятия важных решений, неизбежных для жреца и ахава.

Так прошло немало тунов, и в целом это были спокойные, хорошие времена.

Кукурузы в избытке. Ею, как дровами, топили бани. Тыквы вырастали такими, что на них карабкались, будто на деревья. Сеяли и собирали хлопок всех цветов – красный и желтый, фиолетовый и зеленый, синий и оранжевый.

Щедро плодоносили деревья какао, и денег на всех хватало, хотя народу в городе стало так много, как камыша по берегам озера Петен-Ица.

А Творец и Создатель не требовал от людей ничего, кроме змей и бабочек, которых приносили ему в жертву.

И сладкоголосые птицы пели с утра до вечера.

Обширная, как озерная гладь, простиралась мирная, тихая жизнь. Такое бывает в природе перед внезапной бурей.

Чанеке женился на девушке Бехуко, дочери хранителя рукописных свитков. Ее имя означало – Стелящиеся по земле побеги.

Бехуко напоминала нежный початок маиса. Мирная и кроткая, как вечернее солнце предпоследнего месяца Куму.

Единственной ее подругой была Чантико – богиня домашнего очага. Бехуко проводила с ней все время, занимаясь шитьем или приготовлением изысканных блюд. Ей хотелось, так или иначе, угодить своему мужу.

Бехуко вот-вот должна была родить. Чанеке и подарок приготовил – ожерелье ветра, длинную связку поющих раковин, украшенных серебром.

Но вот уже закончились восемнадцать виналей 4704 года, и наступил короткий девятнадцатый – Майеб, состоящий из пяти несчастных кинов, в которые нельзя ничего делать, иначе навлечешь беду на себя и своих близких.

Но с родами-то как быть? Не отложишь на следующий год!

Когда у Бехуко начались схватки, на землю среди дня упала тьма. Даже не такая, как в безлунную ночь, а какая бывает в комнате без окон, если гаснет огонь.

Затмилось солнце, будто умерло. И в этом мраке Бехуко незаметно, без стона и вскрика, ушла, – скончалась, оставив близнецов.

Рассмотрев наконец своих детей, Чанеке удивился, какие же они смуглые.

Братьям даже не привязали дощечки красного дерева к головам – не до того было.

Одного назвали Бошито, что означает Черненький, а другого Балам – Хитрая Рысь, поскольку что-то такое горело в рыжих его глазах.

Воспитывала их маленькая, худенькая бабушка Сигуа. Она их баловала.

Утром они завтракали сладкой рисовой запеканкой-атоле с дольками манго, ананаса, папайи и питайи, а бабушка Сигуа рассказывала сказки. Например, о братьях-майя, победивших великана Некока-Яотля.

– В ту пору, когда светило Третье солнце, жили два брата – Ламат и Тепескуитли, – начинала бабушка, стараясь придать своему звонкому голосу таинственно-волшебное звучание. – У них была небольшая пальмовая чоса по-соседству с их дядькой-кормильцем Чичуаль.

И хотя с виду Ламат и Тепескуитли были типичными кроликами, а их дядька Чичуаль – высоченным деревом, в те далекие времена все, жившие на земле, составляли одно отважное племя майя. Просто еще до рождения каждый выбирал, кем будет! Кто птицей, кто оленем, кто ягуаром, кто человеком, а некоторые предпочитали быть кроликами или деревьями.

Сам Чичуаль – дерево-кормилец, питая на небе души детей, советовал каждой, в каком облике сойти на землю.

Бывало, конечно, что некоторые не прислушивались. Например, хромой великан Некок Яотль. Он появился на земле, чтобы сеять вражду и сомнения. Лицо его раскрашено черными и желтыми полосами, а глаз и вовсе нет. Он видел только в полной тьме. С помощью зеркала на затылке.

– Злодей кромешной ночи! – восклицала бабушка Сигуа, презирая от всей души. – А на плече его сидел филин Теколотль – вестник всего дурного.

Однажды в глухую полночь Некок-Яотль подобрался с каменным топором к дереву-кормильцу. Филин уже ухнул пару раз, предвещая скорую гибель Чичуаля.

Кролики услыхали этот зловещий крик. Тепескуитли быстро надел толстые кожаные доспехи – шапку, наплечный панцирь и шесть поясов. Да еще нацепил длинные острые когти на лапы. Так он приготовился к битве.

Однако Ламат сомневался:

– Хоть мы в душе отважные майя, но всего лишь мелкие грызуны в этой жизни, – качал он головой. – Да будь мы ягуарами, и то бы не сладили с великаном Некоком…

– Вы справитесь, братья-майя! – окликнуло их дерево Чичуаль. – Ослепите его! Он не вынесет света!

Кролики поспешили на помощь. Тепескуитли сражался, как мог. Он не был умелым воином. Старался зацепить Некока когтями, а на его кожаный панцирь обрушивались страшные удары топора. И филин зловеще ухал в беззащитные уши.

Ламат прыгал вокруг, не зная, чем помочь. В отчаянии подскочил так высоко – до самой Луны! И тогда сообразил, что делать. Выкатил Луну из земной тени. И когда она показалась на небе во всей красе – полной и яркой, – свет ее ударил прямо в зеркало Некока-Яотля!

Ой, как взревел великан. Скорчился, будто сухой лист в костре, и превратился через миг в жалкого хромого койота – духа сомнений, который крадет у человека лицо.

Тепескуитли после битвы, как ни старался, да так и не смог стянуть кожаные доспехи – носит их и поныне в память о великом сражении. Уже не кролик, а броненосец. Но вечерами он частенько поглядывает на восходящую Луну, где видит своего братца Ламата. Иной раз можно услышать, как они беседуют, вспоминая старые славные времена.

– Ну а дерево Чичуаль вскормило еще множество отважных и добрых братьев-майя. Всегда найдутся защитники дерева-кормильца, – улыбнулась бабушка Сигуа, поглядывая на Балама и Бошито.

Они, впрочем, едва слушали. Кажется, их совсем не взволновала судьба каких-то кроликов и старого дерева.

Они были буйные с детских лет – ни в отца, ни в мать. Может быть, где-то в сельве на перекрестке дорог злые лысые тетки колдовали в час их рождения, чтобы навести порчу и грех. Это случалось в те времена.

А родились Балам и Бошито настолько милыми, пригожими, что даже подозрительно. Такими вызывающе красивыми бывают цветы-хищники.

Но день ото дня дурнели. Чем старше, тем страшнее становились. Как будто проступали их подпорченные души.

Особенно у Балама, лицо которого к пятнадцати годам настолько исказилось, что могло защитить, как говорится, его самого и его дом – он стал похож на летучую мышь.

Если бы Чанеке уделил детям немного времени, то, возможно, и разобрался, что с ними произошло и когда именно это началось. Но он бесконечно горевал о своей умершей жене, о любимой Бехуко.

Когда Чанеке засыпал, приходила к нему Бехуко. Она садилась рядом, но молчала, и только слезы лились ручьем из ее глаз. Даже слышно было, как