еще. Он не стал говорить ей этого, когда она только вошла в шатер около часа назад — тогда, когда он уже потерял всякую надежду увидеть ее на празднике. Она была похожа на Клеопатру, с короной волос тугими черными змеями обвивавшими голову, и цветком гардении сбоку; ее глаза были подведены какой-то дымчатой ерундой, которую ему ужасно хотелось стереть, и белоснежное, стройное тело просвечивало сквозь тонкий желтый шелк.
Когда музыкальный ритм ускорился и зазвучали такты мамбо, Бенедикт, усугубляя свои страдания, снова повернулся, чтобы увидеть ее танцующей, и как раз вовремя: он успел заметить, как она извинилась и выскользнула из шатра. Он окинул быстрым взглядом переполненную танцплощадку. Хани и Сьюзен увлеченно исполняли сложные фигуры мамбо. Хозяин и хозяйка дома пожелали гостям доброй ночи, когда пробило полночь.
Он должен рискнуть. Прежде он даже не мог представить, что можно до боли желать женщину, так, как он жаждал Людмилу. Эта боль не была умозрительной. Это была настоящая физическая боль, не покидавшая его в течение последних трех месяцев, когда он заставлял себя не прикасаться к ней, хотя Бенедикт позаботился о том, чтобы ее муж тоже не прикасался к ней, разлучив супругов: он оставил Милоша работать в Нью-Йорке, тогда как Хани, отправившись как всегда на зимний сезон в Палм-Бич, взяла с собой Людмилу.
Когда он вышел на воздух и вдохнул чувственный аромат жасмина и туберозы — аромат тропической ночи, — ему стало еще хуже. Бенедикт знал, что ему придется оставаться до утра под открытым небом, если только он не найдет ее. Он понятия не имел, что будет делать, но совершенно невозможно провести ночь в одной спальне, в одной постели с Хани и страдать от одиночества.
Бархатное ночное небо было усыпано сверкающими звездами; едва глаза Бенедикта привыкли к их рассеянному свету, он заметил, как впереди мелькнуло желтое пятно. Она медленно шла к пляжу. Он близко подошел к ней, настолько близко, что уловил свежий запах влажного тела, без примеси каких-либо духов.
— Людмила…
Ее имя было исполнено поэзии. Они вместе сошли с дорожки и укрылись за стволами бамбуковых деревьев, тянувшихся вдоль аллеи. Он заставил ее встать на колени и смотрел на нее сверху вниз, не говоря ни слова. Вдалеке, не смолкая, гремели ритмы мамбо, а он опустился на колени рядом с ней и взял в ладони ее красивую головку, медленно распуская тяжелые кольца волос.
Бесполезно: его теперь ничто не остановит. С самого начала, с первого дня в Пранжене, он был осторожен. И потом, те несколько раз, когда он, убедившись, что они в относительной безопасности и им никто не помешает, требовал, чтобы она приходила к нему, был осторожен.
Сейчас, когда он поднял вверх и снял через голову желтое шелковое платье, обнажив ее тело, страсть поглотила его, и он больше не мог сдерживаться.
Йогурт, пшеничные отруби, пивные дрожжи, черная патока и… что там еще появилось на полке? Сухое обезжиренное молоко! Милошу безумно захотелось смести все это на пол мощным ударом огромного кулака, но вместо того, чтобы как-то умерить охватившую его ярость, он схватил только один пакет сухого молока и швырнул в стену кухни. Пакет разорвался пополам, и Милош смотрел с мрачным удовлетворением, как белоснежные хлопья, словно красивые снежинки, медленно оседают на кресле в углу, где Людмила обычно сидела и читала «Нью-Йорк таймс».
Неудивительно, что Людмила плохо себя чувствует, питаясь этой американской мерзостью. Так ей и надо, нечего подражать Тауэрсам, которые просто помешались на новой американской пище, очень модной сейчас среди обитателей Палм-Бич, где сочинение этого маньяка Хозера «Выглядеть моложе — жить дольше» стало, видимо, настольной книгой полковника.
Милош глубоко вздохнул, открыл очередную банку пива и взглянул на часы, в третий раз за несколько минут. Где она ходит? Она знает, что полковника на сутки вызвали в Вашингтон, так что у Милоша незапланированный выходной, а миссис Тауэрс навещает сестру в Филадельфии и не нуждается в услугах Людмилы.
Злость, подозрения, тревога — у него голова шла кругом от эмоций, полностью овладевших им, чувств, усиливавшихся с каждым днем с тех пор, как его жена вернулась с семейством Тауэрс в Нью- Йорк.
Он нервно мерил шагами две комнаты, отведенные им на половине прислуги в апартаментах на Парк-авеню. У Людмилы был странный голос, когда он позвонил ей чуть раньше днем из гаража, чтобы порадовать тем, что у него выдался дополнительный выходной. Он отнес это на счет ее недомогания накануне, да и утром она выглядела больной, когда он уходил в семь двадцать, чтобы вовремя забрать «кадиллак».
Он осушил еще одну банку пива. Если разлука заставляет людей острее чувствовать любовь и привязанность, то ему предстоит еще испытать это на себе, он пока ничего такого со стороны жены не видел. Из-за того, что полковник Тауэрс продвинул его по службе — теперь Милош был вице-президентом транспортного отдела и фактически отвечал за весь автомобильный парк, принадлежавший «Тауэрс фармасетикалз», — он не смог в этом году провести зиму в Палм-Бич, работая вместе с Людмилой на миссис Тауэрс. Однако разлука с женой не улучшила, как он надеялся, их отношений. Наоборот, стало еще хуже. Ее фригидность теперь полностью заморозила всякое проявление чувства, которое она когда-то, возможно, питала к нему.
В прошлом месяце, впервые с момента их воссоединения в Америке почти два с половиной года назад, Милош перестал винить себя, перестал жалеть их обоих, перестал искать Людмиле оправдания. На его отношение повлияло одно сокрушительное открытие, и напрасно он пытался найти этому другое объяснение.
После возвращения Людмилы в Нью-Йорк прошло всего несколько дней — горьких дней лично для него, так как никогда еще ее равнодушие к нему и всему, что его касалось, не было столь очевидным; он застал ее в ванной, когда она мыла голову, склонившись над раковиной.
На шее сзади, в том месте, которое обычно спрятано под узлом волос, он увидел ярко-красную отметину. Он был настолько поражен, что не удержался от восклицания:
— Людмила! Что это?
Она так резко откинула назад свои длинные, черные, мокрые волосы, что хлестнула его по лицу, но без малейших признаков смущения, неловкости или сожаления бесстыдно посмотрела ему в лицо и сказала:
— Что? А, ты имеешь в виду пятно? Расческа запуталась в волосах, должно быть, она меня поцарапала.
Ему нечего было ответить. Он был слишком потрясен, растерян, убит горем и лежал без сна ночь напролет, задаваясь вопросом, а вдруг она все-таки сказала ему правду, и снова и снова приходил к выводу, что ее объяснение совершенно невероятно. Милошу пришлось принять как факт, что отметина на шее его жены не могла быть ничем иным, кроме любовного укуса.
У нее был любовник. У Людмилы Суковой, которую он с детства боготворил, был любовник. Чем больше он об этом думал, тем больше понимал: этим объясняется все, что ставило его в тупик прежде. Загадкой оставалось одно — где она находила время? Он знал, она день и ночь неотлучно находилась при миссис Тауэрс в Палм-Бич и была занята гораздо больше, чем в Нью-Йорке; их кратковременная двухнедельная поездка на Ямайку завершилась в конце января. Как долго остается на коже след любовного укуса? Наверное, несколько недель — у нее такая белая, чувствительная кожа. Это значит, что любовник у нее был во Флориде. Или она тотчас бросилась в объятия другого мужчины, едва вернувшись в Нью-Йорк? Его теперь непрестанно терзали подозрения, лишая сна и превращая каждый день в сущий ад. Все, что Людмила делала или не делала, вызывало новые подозрения. И где она сейчас?
Милош прошел в их общую спальню и выдвинул ящик ее туалетного столика. Он не знал, что именно ищет. Имя того мужчины? Его адрес? Фотографию? Им руководила ярость. Он опрокинул ящик, высыпав содержимое на пол, и какие-то листки бумаги улетели под кровать. Он нагнулся и достал их. Всякие хозяйственные рецепты; выцветшая газетная вырезка, посвященная таинственной смерти министра иностранных дел Чехии Масарика, выпавшего из окна своей квартиры в Праге.
Под кроватью, в дальнем углу, Милош заметил небольшой ящичек. Это была музыкальная шкатулка
