Вид его скромный, дощатый забор и калитка, как прежде, Напоминают реченье Спасителя: «Нищие — с вами».Дом этот ночью и днем посещала сестра милосердья,И умирающим людям вдруг начинало казаться,Будто чело ее обведено полукругом лучистым,Чудным небесным сияньем, как у святых на картинахИли как свет отдаленного города ясною ночью.И представлялось им: это светильники ярко сияютВ Граде господнем, куда вознесутся их кроткие души.Так и в то утро воскресное, тихо пройдя по безлюдным Улицам, Эванджелина вступила во двор богадельни.В теплом воздухе благоухали цветы вдоль дорожек;И, задержавшись, она набрала самых ярких и пышных,Чтоб аромат их и вид обреченным доставили радость.По коридорам прохладным, по лестницам шла она молча;Звон колокольни как раз доносился от церкви Христовой;И мелодичное пение вдруг раздалось над лугами —Это шведы запели псалмы в своей церкви в Вайкеко. Благословенный покой в этот миг снизошел в ее душу,Словно ей кто-то шепнул: «Завершились твои испытанья», —И с просветлевшим лицом вошла она в дверь лазарета.Там средь расставленных коек бесшумно сновали сиделки,Смачивая пересохшие рты, облегчая горячку,Мертвым глаза закрывая в молчании и простынямиИх с головой одевая, лежащих как холмики снега.Многие из больных, Эванджелину завидев,Приподнимались с усильем, глазами ее провожая, —Так заключенный в темнице следит за солнечным бликом.Взглядом окинув палату, она увидала, что за ночьСмерть прикоснулась ко многим сердцам, исцелив их навеки.Несколько лиц, что успели запомниться, — нынче исчезли;Чьи-то места пустовали, на чьих-то лежали другие.Вдруг, пораженная словно видением страшным,Остановилась она, приоткрыв побелевшие губы;Дрожь пробежала по телу, и на пол из рук ослабевшихВыпал букет, и померкло сияние дня пред глазами.Громкий вырвался крик из груди ее, — так что больныеВздрогнули и приподняли головы с жестких подушек.Бледный старик перед нею лежал; поседелые прядиВпалые щеки его обрамляли. Но в эту минутуВ ласковом утреннем свете черты его преобразились,Стали ясней и моложе, такими, как были когда-то;Часто меняется так выраженье лица перед смертью.Алым, горячим огнем цвела на губах лихорадка, —Словно жизнь, как библейский еврей, покропила у входаКровью, чтоб ангелы смерти жилище ее миновали.Тихо, недвижно лежал он, и дух его опустошенныйПадал, казалось, в холодную бездну забвенья и смерти,Глубже и глубже — в бездонную, темную, жуткую пропасть.Вдруг в этой мгле до него докатился умноженный эхомГорький, мучительный крик, и потом, в наступившем затишье,Будто бы ангельский голос послышался, шепчущий нежно:«О Габриэль! Мой любимый!» — и смолк, тишиной поглощенный.Тут в забытьи он увидел родительский дом и долиныМилой Акадии: травы зеленые, реки лесные,Фермы, холмы и прохладные рощи; и между деревьевСветлым виденьем возникла юная Эванджелина.Слезы ему подступили к глазам, и виденье исчезло;Медленно веки раскрылись, и вот наяву он увиделЭванджелину, стоящую возле него на коленях.Тщетно он попытался произнести ее имя —Только уста пересохшие пошевелились беззвучно.Он приподняться хотел; но она с поцелуем печальнымГолову эту родную на грудь к себе положила.И, просияв благодарно, глаза его тихо погасли, —Словно задуло светильник ворвавшимся в комнату ветром.Все миновало теперь: надежда, печаль и тревога,Жгучая жажда души и долгая казнь ожиданья,И безутешная боль, и терпеливая мука.К сердцу прижала она своего бездыханного другаИ прошептала, склонясь: «Благодарю тебя, отче!»Темен по-прежнему девственный лес; но далёко отсюдаСпят в безымянных могилах влюбленные рядом друг с другом.На католическом кладбище, скрытом глухою стеноюОт городской суеты, — лежат они, всеми забыты.Жизнь рядом с ними проносит, как шумный прилив океанский, Тысячи страстных сердец — там, где застыли сердца их,Тысячи пылких умов — там, где умолкли их мысли,Тысячи рук трудовых — там, где их труд завершился,
