молодежь, старики. Кто-то из парней гордо выступал в военной форме. Цветы, шутки, улыбки. Папаша Ланглуа поминутно снимал форменную фуражку, отвечая на приветствие. «Мир! Победа!» — неслись крики.

— Жаль, что вы не француз, мосье Алекс, и не можете в полной мере разделить наш праздник.

Вдогонку веселой процессии провезли калеку на кресле-каталке. Он размахивал костылем.

— Да здравствует Франция! — кричал он хрипло. Глядя на калеку, папаша Ланглуа помрачнел.

— Помните, — сказал Кромов, — вы мне рассказывали про русского полковника, который шел по брустверу и не кланялся пулям?

— Конечно, помню.

— Этот полковник — я.

— Мой бог, значит, это были вы?..

Они молча курили. Издали доносилась музыка оркестра.

— Да, мой полковник, — сказал папаша Ланглуа, — за что мы так долго служили? Какую награду мы получили? Этот торжественный час победы мы проводим с вами здесь, вдали от боевых товарищей, ковыряясь в наших огородах. Бог простит меня, если я признаюсь вам: я иногда жалею, что не пал смертью храбрых за Францию. Тогда бы моя Мадлен получала пенсию побольше и могла бы поехать в горы лечиться. Этого требуют врачи.

Уже начинало светать, когда Алексей Алексеевич подошел со своей тележкой к зеленому ряду. С фургонов, запряженных понурыми короткохвостыми лошадьми, заканчивали сгружать ящики и кули со снедью, протирали обитые жестью мокрые прилавки, разворачивали и натягивали полосатые тенты над торговыми рядами. Люди перебрасывались короткими бойкими фразами, тут и там в серо-сиреневых сумерках вспыхивали огоньки сигарет. Компания богатых гуляк неверными шагами пробиралась через рынок. Странно было видеть черные смокинги и цилиндры мужчин, меховые накидки женщин между грудами красной моркови, ярко-зеленого салата, громадных оранжевых тыкв.

Чувствуя на себе любопытные, добродушно-насмешливые взгляды, женщины преувеличенно громко смеялись. Молодой франт в цилиндре обошел тележку Кромова, зацепил локтем корзину, обернувшись через плечо, бросил небрежно:

— Пардон.

И тут же остановился и уставился на Кромова бессмысленными пьяными глазами. Это был тот самый «милый Жорж», который подвизался в посольстве Временного правительства и «так мало разбирался в женской психологии» — по определению мадам Кромовой.

«Неужели узнает?» — подумал Кромов.

— Та-та-та, кого я вижу! — пьяно изумился Жорж — Граф Кромов!

Алексей Алексеевич молча смотрел на него.

— Понимаю, понимаю, — зашептал Жорж, нависая над тележкой, — борода, камуфляж — конспирация. Молчу, молчу! А я, знаете ли, уезжаю из Парижа… Замуж вышел… То есть женился! — Жорж пьяно расхохотался. — На американке. Американцы — деловой народ, богачи. Да и я не дурак. Продал им кое-какие посольские бумаженции — пустячок, а заплатили не считая. Угощаете? — Жорж взял с тележки редиску.

— Джорж! — позвала рослая блондинка непрошеного собеседника Алексея Алексеевича.

— Жена! — Жорж ткнул в ее сторону надкушенной редиской. — А видите, с ней рядом брюнеточка? — Жорж подмигнул. — Тоже моя… Думаете, я не поддерживаю ваше Белое движение? Уйму денег передавал! У меня всё есть… Всё решительно! Квартира в Нью-Йорке, в Калифорнии — вилла, автомобиль… лошадей завел… Я у них на хорошем счету: специалист по русскому вопросу… Устроился прекрасно. Ну, скажите, чего у меня еще нет?

— Совести. Совести у тебя нет. — Алексей Алексеевич толкнул Жоржа тележкой. — Пошел вон! — На рынке появились первые покупатели.

Алексей Алексеевич шел по тесно заставленной маленькими домишками улочке на самой окраине Парижа.

Грязно-розовый трехэтажный дом с потрескавшимися, давно не штукатуренными стенами, над входом грубо намалеванная вывеска: «Отель “Дофин”».

Кромов достал из кармана смятый конверт, вынул записку. Сверился с адресом.

По узкой железной лестнице, вспугнув двух кошек, поднялся на второй этаж. Полутемный коридор, обшарпанные двери с написанными желтой краской номерами. Из глубины коридора показалась женская фигура со сбитой набок высокой прической. Поравнявшись с женщиной, Кромов спросил:

— Извините, мадам, я ищу номер шестой…

— Мосье?

Женщина, придерживая на груди края широкой накидки, оперлась плечом о стену и рассмеялась. Она была пьяна.

Кромов пошел дальше, вглядываясь в номера на дверях. Вот он, шестой. Постучался.

— Войдите.

Маленькая комната, половину которой занимала широкая кровать со скомканным одеялом. Туалетный столик с круглым зеркалом. Еще кресло у окна, из которого навстречу Кромову поднялся какой-то человек. Против света Алексей Алексеевич не сразу узнал друга.

— Вадим?

— Алеша…

Они обнялись.

— Спасибо, что пришел, Алексей. Вот, садись сюда, в кресло. А я здесь устроюсь.

Горчаков сдвинул на подоконнике высокую, наполовину пустую бутыль, кулек с какой-то снедью. Сели.

— Угости папиросой. У меня, понимаешь… Только что докурил последнюю. А выйти купить — боялся с тобой разминуться. Все-таки надеялся, что придешь. Вот ты и пришел, Алексей.

Горчаков разминал сигарету, пальцы его подрагивали.

Алексей Алексеевич смотрел на друга и с трудом узнавал его. От прежнего щеголеватого полковника Горчакова не осталось и следа. Давно не бритые, худые щеки, расстегнутый ворот несвежей рубахи, истертая армейская кожанка на плечах внакидку.

— Сколько же мы не виделись, Вадим?

— Два года. Если быть совершенно точным: два года и три месяца. Ты хорошо выглядишь, Кромов. Борода тебе к лицу.

— А ты, Вадим…

— Меня не будем обсуждать. Вот видишь зеркало? Разбил бы, если б не дурная примета. Хороший табак, — сказал Горчаков, — крепкий. Это что за марка?

— «Житан».

— Да, «Житан»… Конечно. Я забыл. «Житан».

Опять помолчали.

— Да что же я? — засуетился вдруг Горчаков. — Давай выпьем за нашу встречу. Два года — это не фунт шоколада, как сказал бы твой брат Платон. Как он, кстати? В Париже? А может быть, в Лондоне? Или,