— Позвольте им проголосовать, почему нет?

— Разумеется, мистер Чесвик. Проведем голосование прямо сейчас, перед группой. Как вы полагаете, мистер Макмерфи, будет ли достаточно, если пациенты просто поднимут руки, или вы настаиваете на тайном голосовании?

— Я хочу видеть их руки, а также и тех, кто не поднимет руки.

— Все, кто за то, чтобы изменить время просмотра телевизора на послеобеденное, прошу поднять руки.

Первой поднимается рука самого Макмерфи, я узнаю ее по повязке, которую наложили, когда он порезался, поднимая контрольную панель. А потом я вижу, что и другие руки тоже поднимаются, вынырнув из тумана. Будто большая красная рука Макмерфи ныряет в туман и ловит парней, вытаскивает их за руку, ослепших и моргающих на белый свет. Сначала одного, потом другого, потом третьего. Одного за другим, по линии Острых, выдергивая их из тумана, пока они не встают на ноги — все двадцать. И они поднимаются не только ради того, чтобы смотреть телевизор, но и против Большой Сестры, против ее попыток отправить Макмерфи в буйное отделение, против того, как она с ними говорила и как действовала, против того, как она побеждала и держала их в повиновении долгие годы.

Чувствую, насколько все ошеломлены — и пациенты, и персонал. Большая Сестра не понимает, что случилось; вчера, до того как он попытался поднять панель, не набралось бы и четырех-пяти голосующих. Но когда она начинает говорить, ни за что не догадаешься, что она тоже крайне изумлена.

— Я насчитала только двадцать голосов, мистер Макмерфи.

— Двадцать? Ну и что не так? Нас тут и есть двадцать человек… — Его голос дрогнул, когда он начал осознавать, что она имеет в виду. — Постойте, подождите-ка одну минуточку, леди…

— Боюсь, что голосование оказалось недействительным.

— Да подождите же одну минутку, черт возьми!

— В отделении находится сорок пациентов, мистер Макмерфи. Сорок пациентов, а проголосовало только двадцать. Для того чтобы изменить распорядок отделения, нам нужно большинство голосов. Боюсь, что голосование завершено.

Руки по всей комнате идут вниз. Ребята, которые знают, что их поймали на мушку, стараются ускользнуть обратно в безопасную неопределенность тумана. Макмерфи вскочил на ноги:

— Ну что ж, будь я последний сукин сын. Здорово вы все повернули. Хотите посчитать голоса всех этих старых глухих тетеревов, которые здесь сидят?

— Разве вы не объяснили ему процедуру голосования, доктор?

— Боюсь, что «большинство» подразумевает буквальный смысл этого слова, Макмерфи. Она права, она права.

— Большинство, мистер Макмерфи; это записано в конституции отделения.

— И я полагаю, единственный способ изменить конституцию отделения — это получить большинство голосов. Точно. На фоне всего вонючего дерьма, какое я когда-либо видел, это — Бог свидетель — просто повидло!

— Мне очень жаль, мистер Макмерфи, но вы можете своими глазами прочесть это в правилах поведения в отделении, если соизволите их прочитать…

— Значит, именно так работает ваша дерьмовая демократия. Черт бы побрал, теперь я все понял!

— Вы выглядите расстроенным, мистер Макмерфи. Разве он не выглядит расстроенным, доктор? Возьмите это себе на заметку.

— Не надо лишнего шума, леди. Когда парню выкручивают яйца, он имеет право кричать. А нам выкрутили яйца на все сто восемьдесят градусов.

— Доктор, может быть, учитывая состояние пациента, нам следует сегодня закончить наше собрание пораньше…

— Подождите! Минуточку, дайте мне поговорить с парой-тройкой этих старых ребят.

— Голосование завершено, мистер Макмерфи.

— Разрешите мне поговорить с ними.

Он идет через дневную комнату в нашу сторону. Он становится все больше и больше, лицо его начинает краснеть. Он входит в туман и пытается вытащить Ракли на поверхность, потому что Ракли — самый молодой.

— Как насчет тебя, старина? Ты хочешь посмотреть финальные игры? Бейсбол? Бейсбольный матч? Просто подними руку…

— Трахнуть его жену.

— Ну ладно, забудь об этом. А ты, дружище, как насчет тебя? Как там тебя зовут — Эллис? Что ты скажешь, Эллис, насчет того, чтобы посмотреть по телику бейсбольный матч? Просто подними руку…

Руки Эллиса прибиты к стене гвоздями и не могут считаться за голос.

— Я сказала, что голосование закончено, мистер Макмерфи. Вы просто устраиваете здесь театр одного актера.

Он не обращает на нее никакого внимания. Он двигается вдоль линии Хроников.

— Ну же, ну же, только один голос с вашей стороны, птички мои, просто поднимите руку. Покажите, что вы все еще это можете.

— Я пытаюсь, — говорит Пете и кивает.

— Ночь есть… Тихий океан. — Полковник читал по своей руке и не мог отвлекаться на голосование.

— Один из вас, ребята, скажите это, крикните вслух! Именно здесь вы подошли к самому краю, разве вы не видите? Мы должны сделать это, иначе нас всех отымели! Может ли кто-нибудь из вас, придурки, понять, о чем я тут вам толкую, понять настолько, чтобы поднять руку? Ты, Габриэль? Джордж? Нет? Ты, Вождь, как насчет тебя?

Он стоит передо мной в тумане. Почему бы ему не оставить меня в покое?

— Вождь, ты наша последняя надежда.

Большая Сестра складывает бумаги; остальные сестры стоят вокруг нее. Наконец она поднимается.

— Итак, собрание переносится, — слышу, как она произносит эти слова. — И примерно через час прошу вас собраться в комнате для персонала. Итак, если нам больше не о чем гово…

Но уже слишком поздно, чтобы все остановить. Макмерфи в тот день сделал что-то такое, будто сглазил, наворожил своей ручищей, так что мои руки мне не подчиняются. В них нет никакой силы, любой мог это видеть; я сам никогда бы не стал этого делать. Большая Сестра стоит передо мной с открытым ртом и не находит слов, и я понимаю, что попал в беду, но не могу остановить ее. Макмерфи привел в действие спрятанные пружинки, идущие к ней, медленно потянул за них, чтобы вытащить меня из тумана на белый свет, где идет честная игра. Он сделал это, и…

Нет. Это неправда. Я поднимаю ее сам.

Макмерфи вскрикивает и тащит меня вверх, я стою, а он колотит меня по спине.

— Двадцать один! Двадцать один — вместе с голосом Вождя! И, бога ради, если это не большинство, я готов съесть свою шляпу!

— Да-а-а, сэ-э-эр! — вопит Чесвик.

Остальные Острые столпились вокруг меня.

— Собрание окончено, — произносит она.

Улыбка все еще на месте, но ее затылок, когда она выходит из дневной комнаты и входит на сестринский пост, стал таким красным и распухшим, словно ее в любую секунду может разорвать на части.