– Да неужели они на свободе живут?

– Кто, наши, что ли? А за ними смертных грехов не водилось, с чего это им вечно мытариться? Теперь, зато, будет чем заняться. Нечистая сила у меня затрясется.

– Неужто и там у Вас организации имеются?

– Ты что-то мудрено говоришь, паря. Какие еще такие организации?

– Ну, против бесов.

– А то как же! Мы против них скопом идем во главе с угодником нашим. Впереди Святой Михаил Архангел, а следом мы под его стягом. Это, брат, большая сила.

– Неужели опять воевать собрался?

– А как же, Филя! Ты погляди, какое отродье на нас прет, как же тут в стороне сидеть? Не в обычаях наших эдак-то… Я им, мужеложцам и растлителям, яйца-то поотрываю!

– Неужели Вы и с земными пороками боретесь?

– Это как придется. Бывает, по небу чертей гоняешь, а иной раз и плотский тунеядец подвернется. Вот, к примеру, пока ты из музея отлучался, ваш новый начальник культуры сюда секретаршу приводил. Выставку «Местных ископаемых» оглядывать. Очень любознательный. И решил он это у ней залежи под юбкой исследовать. А она еще в тех летах, когда полезные ископаемые за просто так не отдают. Стала отнекиваться. Он силком. Давай, говорит зажгем костер любви прямо на столе. И, видать, зажег бы, да я эту рысь ему на башку свалил. Рысь-то не тяжелая, а подставка ничего, из точеного камня. Впору пришлась.

– Так вон что Ивана Тимофеича в больницу свезли! Только, говорят, у него ушиб на нервной почве. В нервное отделение поместили…

– Я уж постарался. Когда он после рыси глазыньки открыл, я тут перед ним и явился, во всей красоте. Теперь его не скоро выпишут. Ну, прощевай пока, да не греши, а то свалю на тебя какую-нибудь дрянь. Мне теперь позволено…

С этими словами Чавкунов растворился в воздухе, и больше его Филофей не видел. Да и другие признаки загробной жизни стали помаленьку исчезать. Успокоились фотографии, не слышно было таинственного скрипа дверных петель и не видно неясных бликов по углам. Тихо. «Все ушли на фронт», – думал Филофей Никитич. И вправду, за окном рушилась держава, вздымая к небу отчаянные чувства миллионов людей. Где-то, в недостижимом для человеческого восприятия пространстве, разгорелась ожесточенная схватка между Добром и Злом, и на земле мелькали лишь тени этой схватки, облекавшиеся в лики известных стране персонажей.

– Смутное время, – бормотал Филофей Никитич, – все как тогда, как при Бориске Годунове. А конец-то какой будет? Тоже как тогда?

Сухим сентябрьским утром 1992 года Данила Булай сошел с поезда на станции Мухтолово, что неподалеку от Арзамаса. Здесь была назначена его встреча с Аристархом Комлевым. Они расстались год назад и с тех пор не виделись, обмениваясь лишь иногда открытками по случаю праздников. Но ближе к возвращению Данилы из Берлина сговорились старую дружбу возобновить.

Рассвет еще только едва обозначился за верхушками леса, и платформу освещали желтоватые перронные фонари. Маленькая железнодорожная станция, малоизвестная в современные дни, до революции была на слуху у многих. С нее начинался путь в Саров и Дивеево, которым шло несметное количество богомольцев с той поры, как через эту деревеньку прошла чугунка. Еще раньше к Серафиму Саровскому добирались из Москвы через Владимир и Муром. В обычаях русских богомольцев, из каких бы далеких краев они не ехали, было заведено последний отрезок пути пройти пешком. Были, конечно, и такие, которые весь путь измеряли ногами, но велика была Российская Империя, не из каждого угла своим ходом доберешься. Отрезок из Мухтолова до Дивеева длиною в тридцать верст преодолевали обычно пешком, от зари до зари. Шли, как водится группками, останавливались на привалы, обедали с молитвой и шли дальше.

Как узнал Булай из рассказов бывалых людей, хождение по святым местам не вымерло в России и при советской власти, хотя, конечно, резко поубавилось. Но всегда, приехав в действующие православные обители, можно было увидеть там странников, а в праздничные дни – большое их количество.

Задумываясь над этим явлением, Данила приходил к выводу, что поведение общества регулируется не только правилами и обычаями, но и глубоко спрятанными инстинктами, заставляющими людей порой делать вещи, которые они не всегда в состоянии разумно объяснить. Почему по русской земле идут богомольцы? Попробуй, дай этому убедительное объяснение. Вот каждую весну и осень летят перелетные птицы. Это инстинкт? Да, инстинкт, давно всем ясно. Но почему этот инстинкт не затухает, когда не надо никуда лететь? Птицу перенесли в теплые края, держат насильно одну зиму, две, она вроде бы привыкла уже. А выпустишь на волю – поживет немного по новым правилам, а потом вдруг взлетит и пошла путем своих предков. Улетает. Почему? Наверное, потому, что ее инстинкт древнее и мудрее складывающихся обстоятельств.

Так, наверное, и человек. Как его не убеждала советская власть в том, что Бога нет, а он к нему дорогу не забыл. Разница только в том, что у иных этот путь еще в подсознании дремлет, а иные уже проснулись и на него возвращаются. Подтверждением этой мысли Данилы было несколько пассажиров, покинувших вместе с ним тот же поезд и гуськом исчезавших в утренней мгле. Постояв немного на платформе и глотнув свежего воздуха, Данила намеревался уже пойти вслед за ними, как почувствовал, что сзади ему на плечо легла чья-то рука.

– Родина приветствует своих заблудших сынов, – услышал он знакомый голос и, повернувшись, обнял Аристарха.

– Приехал-таки встречать, а я уж засомневался, думаю, не надо было старика напрягать.

– Надо, надо, – тепло отвечал Комлев, – соскучился по тебе и по нашим разговорам. Сколько мы их сегодня наговорим, пока до Дивеева дойдем!

– Между прочим, по пути в Дивеево следует псалмы петь, а не политические диспуты устраивать, батенька, – рассмеялся Данила.

– А давай по очереди. На четных километрах – псалмы, а на нечетных – диспуты. Ты завтракать будешь? Путь-то немалый впереди.

– Буду, буду, вынимай и ананасы, и рябчиков.

Отойдя под сень старых берез, они расстелили на сырую траву клеенку и уселись закусить.

– Вот тебе ананасы, – сказал Аристарх, доставая пакет с солеными огурцами, – а вот и рябчики, – и высыпал вареных картошин в мундире. – Богомольцам положено поститься, поэтому харч наш будет предельно скуден. Но не яствами ублажим мы души наша, а благочестивой беседой. Скажи мне, отрок, всем ли ты доволен в жизни, нет ли у тебя тайных печалей, кои я смог бы утолить кротким словом?

Данила ухмыльнулся и вздохнул:

– Кротких слов, Аристарх, тебе не хватит. Для того, что сейчас на Руси творится, никаких слов не хватит, ни кротких, ни хульных.

– Данила, у нас какой, четный или нечетный километр?

– Считай, что нечетный. Давай сначала выговоримся, а ближе к Дивееву уж начнем на нужный лад настраиваться.

Аристарх сделал серьезное лицо:

– Что же тебя так возбудило при свидании с Родиной, друг мой?

– Деяния господина Гайдара, друг мой, они самые. Такое впечатление, что этому господинчику жизнь и смерть собственных сограждан абсолютно безразличны. Они для него насекомые. А я раньше думал, что либеральные реформы делаются для маленького человека.

Комлев саркастически хмыкнул:

– Не забывай, в какой стране ты живешь. Здесь ценность человеческой жизни была самой высокой только в последние двадцать лет социализма. И то лишь потому, что государство заставляло жестко соблюдать закон. Вот в бытность мою политзаключенным, на условия пребывания в зоне пожаловаться не могу. Они были точно такими, как предписано. А сейчас, думаю, там наступит беспредел. Потому что государство ослабло.

Что касается Гайдара, то это просто человек, не имеющий никакого чувства родной земли, что о нем