опытного глаза не остается незамеченным множество больших и малых проявлений нечистой силы.

Вот и в музее стало твориться что-то неописуемое, связанное не только с полнолунием, но и с происходящей за окнами эпохой, которую лишь по лукавому наущению сподобились назвать перестройкой. Мы-то с Вами полагали, что перестройка касается только наших земных дел, а мир иной живет по своим законам. Но если хотя бы чуть-чуть вдуматься, то станет ясно, что перестройка как раз и ударяет по тем, кто уже сегодня в мире ином. Могут ли они на все это смотреть спокойно из своего небытия, тем более в окояновском музее, где им предоставилась возможность хоть малость показаться живущим людям?

Так вот, помнится, мы оставили музей в ту самую напряженную минуту, когда домовой Чавкунов осквернял своим седалищем фотографический портрет Фани Кац. Случилось это потому, что в результате перестройки растаяли остекленевшие звуки «Марсельезы» и экспонаты обрели некоторую свободу действий. Сразу отметим, что не все они проявили участие в развернувшейся драме. Некоторые из них, такие, как восковая фигура первобытного человека, чучела представителей фауны и целая группа активистов-безбожников остались безучастными к происходящему. Относительно чучел все понятно, а о безбожниках можно предположить, что судьба их сложилась на том свете неудачно и ничего, кроме фотографий от них не осталось.

– И за борт ее бросает, в набежавшую волну, – ревел Чавкунов, сидя на фаниной фотографии, – будешь знать, как развращаться!

– Освободи гражданку, контра, – послышался из групповой фотографии уездного исполкома чей-то голос, – мало мы вас экспроприировали!

– Дурное дело нехитрое, – отвечал Чавкунов, – только зря вы утомлялися. Теперь вас всех черной краской обгадят. А я буду полезный продукт хозяйства. Вот так! Без таких, как я – спросите хоть у Гайдара, жизни никакой нет.

– Видали мы твоего Гайдара, – снова донесся голос из уездного исполкома, – порода бесовская, однако – недоносок. Ты лучше нас послушай: на Руси паразитов всегда давили и будут давить, понял? Освободи гражданку сейчас же. Товарищ Кац, как вы там, под этой контрой?

– Ах, товарищ Юшкин, после столь большого перерыва мне и эта поза кажется неплохой.

– Тьфу, нечисть, – вскричал домовой и взвился к потолку, – это надо же!

От групповой фотографии донесся дружный смех, который прервал зычный командирский голос Федора Собакина:

– Прекратить балаган, граждане бывшие живые! Или не видите, какая тьма собирается? Кто от нее отбиваться будет? Опять, что ли, полную чертовщину позволим завести?

В помещении установилась тишина. Здесь все знали, что такое правление бесов среди людей.

– Я, как тяжкий грешник, всегда готовый последние гроши…, тьфу ты, последние силы на благо веры положить, пойду в сраженье с Диаволом…, – послышался бас Чавкунова.

– Ну, опять завел свою сурдинку, – вмешался голос Собакина, – кто бы сомневался, гражданин купец, что вы пойдете. Не век же вам в домовых вековать. Возьму вас к себе сыном полка.

– А ты знаешь, что я в пятьдесят годов преставился?

– На вас написано, что не вьюношем.

– И я – сын полка?

– У нас возраст не считается, а других вакансий нет. Да и с верой вашей надо еще посмотреть. Не напрасно вы столько лет никак не определитесь…

– Не тебе, Федька, мою веру проверять. Я еще до вашей жидовской революции перед Господом в грехах каялся, а ты, голопузый, тогда и в мыслях такого не держал…

– Ты, Чавкунов, из себя лишнего не изображай. Здесь каждый знает, как ты каялся и как тебя Господь прибрал. Или напомнить?

– Я чинно-благородно преставился, от руки заезжих матросиков, как контрреволюционный элемент.

– И все?

– Все!

– То есть, просто за красивые глаза тебя стрельнули, так что ли? Никто твоей гнилой селедкой не травился, животом не маялся, тебя на сеновале не разыскивал?

– А я их не угощал! Сами конфисковали, сами и обгадились.

– Матросиков ты, и впрямь, не угощал, это точно. Сами виноваты. Зато у других ты на эту селедочку драгоценности выменивал. Вот и трешься теперь в домовых.

– Я каюся, каюся в своем окаянстве. Не совладал с собой, возлюбил сатану льстивого! Но теперь против него пойду, будь что будет.

– Товарищ Собакин, меня тоже надо мобилизовать, я надежная защитница наших устоев, – послышался голос Фани Кац.

– Насчет устоев надо посмотреть, товарищ Фаня. Будь я красным командиром, я бы взял, дело на войне нужное… Но здесь таких не мобилизуют, сами понимаете, товарищ. Вы как бы даже и не на нашей стороне. Это пока у нас мирная ситуация – мы с вами разговариваем, а если дойдет до перепалки, то вы ведь нас ослаблять будете самим, так сказать, своим явлением…. Так что, извиняйте. Итак, товарищи, предлагаю организовать комитет по противодействию нечистой силе и незамедлительно приступить к работе… Предлагаю в президиум избрать только лиц, прошедших чистилище. Они не дают повода сомневаться в надежности. А такие, как товарищи Кац и Чавкунов, оказавшиеся в особом списке на прохождение Страшного Суда, могут пользоваться только совещательным голосом.

– Я категорически протестую против дискриминации, – раздался певучий голос Фани. – Вы совершенно отстали в своих представлениях о перестройке. Вы же видите, к власти идут сплошные педерасты. Могу назвать фамилии, если хотите. Да я со своей женской слабостью, может быть, самая яростная ненавистница этих врагов природы. Пустите меня в свои ряды!

– Это точно, товарищи духи, – вмешался голос Юшкина, в бытность свою на земле приобретшего профессию ветеринарного врача, – просто черно становится от анальных перестройщиков. Кстати говоря, среди животных педерастии не бывает, что само по себе свидетельствует о ненормальности этого явления.

– Ты бы еще червяков приплел, они вообще делением размножаются, – послышался пропитой бас местного поэта Аполлинария Захолустного, чьи революционные стихи в многотиражке вместе с его портретом висели за стеклом витрины, – выходит, то, что люди делением не размножаются, свидетельствует о ненормальности этого явления.

– Это у тебя, Аполлинарий, мозги уже давно делением размножились и в разные стороны разбежались, – отвечал Юшкин, – надо же, писанул:

То, что в твоих портах бывает гром, понятно. Но как ты собираешься устраивать трах по всей планете, и какого вида эта хреновина, никто не может уразуметь.

В воздухе образовалась фигура поэта. Служитель муз был высок ростом, тощ и сутоловат. Лицо его украшал большой нос кочерыжкой. Мышиные глазки, выдававшие человека смекалистого и бойкого. Отвисшие губы саркастически кривились. Сальные волосы Аполлинария спадали на плечи редкими космами, а в позе его угадывалось что-то от римских цезарей.

– Толпа, охлос, глиняные морды – вот кто ты и твои сатрапы, не желающие постичь силы слова! Т-р-р- ах! По всей земле поднимем т-р-р-а-х! Поднимем и воспарим! А ты будешь лежать мордой в грязи, как не понявший величия момента Мировой Революции. По всей земле Трах – это мировая революция.

– Аполлинарий Евсеич, я за Вас! – крикнула Фаня. – Действительно, надо везде устраивать трах! Надеюсь, Вы знаете, что именно молодые люди нынче понимают под этим словом. Замечательно!

– Прошу прекратить прения, – снова прорезался зычный голос Собакина, – будем говорить по делу. В миру наступает период полного безумия, в котором к рулю рвутся самые мерзкие из живущих. На поверхность поднимается моральный сброд, но среди него самые опасные – это жулики. Разворуют всю страну. Что делать будем?

– А что ты сделаешь? – вмешался Чавкунов, – скажу тебе как бывший мироед: ничего ты не сделаешь. Пока государь-император еврейскому сословию по рукам бил, оно еще себя помнило. А теперь, извини–