чтобы сдвинуть с места карусель пережитого и погрузить в нее душу инвалида. И синело над этой каруселью афганское небо, и лилась из него знойная мелодия, душившая его жаркой, беспощадной петлей воспоминаний.
Да, он стал в Афгане ненормальным, стал, конечно. Афган выжег страх в душе, а человек без страха сам страшен. Он ни своей, ни чужой смерти не боится. Сначала от крови тошнило, но привык, куда от нее на войне? Страшней всего смотреть, как раненый в грудь умирает. Он сипит, пытается воздух вдохнуть, вздымается дугой, в глазах отчаяние, а из дыр розовая пена пузырится. Первый его убитый так умирал. Бой шел в таджикском кишлаке, у самой нашей границы, Иван еще тогда взводом командовал, сам впереди шел. «Духи» в горы побежали, а этот почему-то в хижину метнулся, дверь за собой захлопнул, а Звонарь вслед очередь послал. Потом ногой дверь распахнул – таджик на полу лежит с двумя сквозными ранами в груди. Живой еще, сипит, воздух хватает, а в глазах сумасшедшая мольба: СПАСИ! Иван от страха и боли всхрипнул, будто сам на полу лежал, фляжку трясущимися руками отцепил, таджику в рот, а тот умер…
Потом его назначили начальником охраны генерала Махмуда Гариева, главного военного советника Наджибуллы. Этот бесстрашный татарин постоянно был в движении. Сидеть в штабе не входило в его привычки, и он как ртуть перекатывался по местам боевых действий. У моджахедов была своя агентура в Кабуле, и за советским генералом устроили настоящую охоту. Но по таинственному закону живучести генерал оставался невредим, хотя группа его несла потери.
Однажды под Джелалабадом группа генерала попала в окружение и вела бой более двух часов, прежде чем подошло подкрепление. В живых оставалось только четыре человека из взвода охраны, Иван и сам Гариев. Остальные солдаты и офицеры лежали изрешеченные пулями и осколками. Вертолеты не могли пробиться к ним. В ту пору «духам» поступила от американцев большая партия «стингеров», и эти ракеты сделали воздушную поддержку весьма затруднительной. Вот и в этот раз «вертушки» с подкреплением, шедшие вдоль долины, были отогнаны с земли и искали другой путь подхода к группе.
Духи явно знали, кого окружили, и имели приказ взять Гариева живым. Они волнами накатывали на прижатую к скалам и окопавшуюся в колючем кустарнике группу, и только пулемет Ивана заставлял их залечь. Наконец, патроны у оборонявшихся закончились. В установившейся не надолго тишине Гариев осмотрел своих бойцов и сказал:
– Молодцы, парни. Хорошо деретесь. Сейчас будет рукопашная. Живыми не сдадимся.
И вот теперь, когда на безоружную группу вновь двинулась цепь моджахедов, Ивану стало страшно. Он не раз видел расчлененные останки захваченных в плен советских солдат, но никогда не допускал мысли, о том, что и его тело однажды разрубят кривым афганским тесаком на куски. Ощущение того, что впервые за всю войну он бессилен перед надвигающейся смертью, парализовало его. Живое тело Звонаря не хотело умирать. Потом он увидел, что седой генерал, плотный и крепкий как дубовый кряж, не торопясь прилаживает к «калашникову» штык-нож. Забыв про свой страх, Иван наблюдал за Гариевым, а тот встал в полный рост, взял автомат на перевес и, ковыляя на кривых ногах, пошел навстречу «духам». Генерал сошелся с первым моджахедом, неожиданно припал влево на колено, ловко выбросил оружие вперед и распорол «духу» живот. Потом резво вскочил и, схватив автомат за ствол, пустил его вкруговую, разбив прикладом голову еще одному нападавшему. Забыв про все, Звонарь схватил оружие и бросился к Гариеву. Кажется, он что-то кричал. Неведомая пружина развернулась в его теле, он превратился в машину, умело и беспощадно крушившую все на пути, а когда «духи» побежали от свежей группы, высадившейся из подлетевшей, наконец, «вертушки», Иван не мог остановиться. Плохо контролируя себя, он догнал молоденького афганца, который отстал от своих и подсек его сзади ногой. Мальчишка упал, перевернулся на спину, широко открыв полные ужаса глаза, и Звонарь ударил штыком в грудь, затем ударил еще и занес автомат в третий раз, но что-то остановило его. Он услышал сзади тяжелое дыхание и обернулся. За спиной его стоял Гариев и глаза его исторгали такую ярость, что Звонарь внутренне сжался.
– Ты что делаешь, сынок? – едва слышно спросил старый солдат, – ты что нас всех позоришь? Еще раз увижу – расстреляю на месте.
Гариев повернулся и, тяжело ковыляя, ушел прочь. Потом он отчислил Ивана из своей группы и пути их навсегда разошлись. Но Звонарь не забыл этого урока. Впервые в жизни он понял тогда, что внутри у него прячется кто-то тайный, способный выбраться наружу и наделать беды, стоит только потерять над собой контроль.
Теперь он жил в избе лесника и каждый день возвращался в прошлое. Тяжелый физический труд, на который он себя обрек, не мог вытравить в нем воспоминаний прежних дней. Его руки беспрерывно работали, а сознание утопало в прошлой жизни, в поступках и делах, тянувшихся в его памяти бесконечной чередой.
Вальгон навешал по всей избе и во дворе веревочных концов с узлами, настелил на крыльцо доски для коляски, и Звонарь стал учиться жить самостоятельно. Там, где не хватало каталки, он передвигался с помощью рук по веревкам. Концы были длинными, почти достигали пола и если он срывался, то легко мог снова подтянуться до нужного положения. Особую гордость его составляло то, что он самостоятельно, с помощью горизонтально подвешенной веревки мог переместить себя из каталки на стульчак. В нем жила надежда на обретение способности ходить. К тому же Звонарь прочитал брошюру бывшего «спинальника» Валентина Дикуля, которая стала ему большим подспорьем.
«Движение, движение и движение», – думал он, перехватывая веревки и заставляя напрягаться всю мускулатуру, которая только могла хоть как-то функционировать.
Через две недели такой жизни, измотав себе руки и набив немало синяков, он научился достаточно бойко передвигаться по домику и двору. Звонарь заезжал на каталке в сарай за картошкой и к колодцу за водой, а там, где каталка не проходила, пользовался веревками. Он сам готовил себе пищу, сам умывался и с помощью веревочных концов укладывался спать. Вальгон два-три раза в неделю объявлялся с покупками, помогал сделать неотложные домашние дела, каждый раз честно отделяя себе от пенсии Ивана договорную сумму на полбутылки самогона.
Жизнь показала крохотный просвет. Иван не стал полным инвалидом, мог обслуживать себя, хотя это выглядело очень убого и страшно. Но главное заключалось в том, что над ним перестал довлеть груз неполноценности, он начинал чувствовать себя человеком.
Однажды Звонарь чистил картошку, сидя в каталке и перебирая в мыслях прошлое. Вернувшись к Ивану однажды во сне, афганский мальчик уже не уходил из его памяти. Мальчик лежит уже два года в земле, а его убийца-инвалид еще коптит воздух. Когда-то он думал, что прошлое уходит и не возвращается. А теперь мальчик – вот он, стоит перед тобой с двумя штыковыми ранами в груди от твоего автомата, и существует между ним и тобой совершенно осязаемая связь. Неизвестно, он ли причина тому, что ты стал инвалидом. Но то, что он вернулся к тебе навечно, это правда.
Потом он вспомнил Зафиру, дочь партийного начальника в Кабуле, с которой сошелся перед откомандированием в распоряжение Гариева. Полгода любви с этой афганкой оставили жгучий след в его душе. Зафира когда-то жила с родителями в Москве, говорила по-русски, хорошо знала русские обычаи, но не перестала быть афганкой. Они познакомились на мероприятии в советском культурном центре, куда собралось много местного начальства с семьями. В вестибюле работал буфет, звучала музыка, и подвыпивший Звонарь лихо подкатил к маленькой, очень славной девушке с предложением познакомиться. Та рассмеялась и ответила согласием на хорошем русском языке. Затем они сидели за столиком у окна, Иван пил чешское пиво, а она – чай. Болтали о Москве, которую Звонарь знал очень плохо. После концерта он отвез ее до дому в своем УАЗике, а через неделю они сошлись в ее богатом по афганским понятиям доме в центре Кабула. Родители Зафиры знали о происходящем, но молчали. В Афганистане надвигалась трагедия, которую без советского участия решить было невозможно, и отношение к советским офицерам у руководящих халькистов было особенным.
Иван не понимал тогда, в какую жизнь он вторгся. В его разуме действовали формулы, принесенные из быта воюющего гарнизона. Он приходил к Зафире и, едва поздоровавшись с родителями, уединялся с ней в ее комнате. Там он открывал бутылку водки, выпивал ее, почти не разговаривая с девушкой, а затем брал Зафиру в охапку и нес в постель. Ему было хорошо с этой чудной, нежной афганкой, но он не знал, что в мире есть совсем другое понимание любви, чем его собственное простое понимание. Конечно, Звонарь не мог не заметить больного блеска глаз Зафиры, когда без предисловий снимал с нее одежду. Но ему было в общем-то наплевать, как она относится к его поведению. Он находился на войне и каждый день играл в прятки со смертью. Поэтому брал свое, лишь чуть-чуть приоткрыв свою душу для этой молоденькой девочки.
