Чувство, которое я испытывал раньше уже, но которое лишь теперь привело к таким результатам. Которое на этот раз выступило так особенно остро.
Это чувство можно, пожалуй, словами выразить так: всё что непосредственно мной ощущается, весь солипсизм и мое всемогущество — всё это верно. И еще: применение этого всемогущества, выход какой-то, скачет, перелет Ходасевича — это практически возможно, близко и осуществимо.
Казалось — выход под боком. Стоит только захотеть и напрячься… Все дело в этой самой рефлексии. До того завладела, насела, что и не выбраться. Но если хорошенько встряхнуть… Забыть обо всем, что наслоилось веками, тысячелетиями, забыть, погрузиться в простое, основное, до конца ощутить эту власть и единственность… Выход здесь, рядом, только где-то припрятан, узок слишком, бурьяном зарос, не найти… Но если найти… Помню, у меня вставал образ. Какая-то вогнутая, как чаша, поверхность темно- красного цвета, большая, с метр в диаметре. Почему-то казалось, что это задняя сторона моего черепа или мозга, затылок мой, видимый изнутри. Какие-то извилины, впадины, отростки, мясистые наросты — всё это шевелилось, ползло и сплеталось. И где-то под этим, то и дело мелькая, чернела темная узкая щель. Надо было найти, ухватиться. То и дело мелькала и снова скрывалась под наростами. Это был выход.
И тогда началось. Сперва появилось предчувствие: сейчас ухвачу. Вот оно, вот — ближе, ближе. Волнами, то отпадая, то нарастая, приближалось и крепло. Вот, вот сейчас. Я дышал тяжело, зубы сжимались. Вот, вот, вот, я чувствую, это здесь, это близко. Должно быть, нечто подобное может испытывать мать при рождении ребенка. Боль, страх, предчувствие сейчас сойдущего освобождения… И — главное — надо всем огромное напряжение, невыносимое напряжение… Хватит сил или нет…
Не знаю, сколько времени длилось это. Может быть, пару секунд. Был момент, когда я чуть не испортил всего: «Что со мной происходит, что теперь будет?». Я ужаснулся, устрашился, попятился. Надвигавшееся резко отхлынуло. И тогда я, стиснув коленями руки, снова рванулся, покатился куда-то. Я себя, устраняя, очищая, не знаю… Освобождение наступило внезапно. Словно мягко, безболезненно, скользко выпала какая-то пробка. По телу разлилось что-то теплое. Я думал, все кончено, и я снова возвратился в нормальное, обычное состояние. Но сейчас заметил, что я не такой, как всегда. Трудно сказать, в чем именно ощущалася разница. Скорее всего, в чисто физическом чувстве какого-то осторожного напряжения (но уже не мучительного), в легкой напряженности мускулов тела (главным образом плеч и спины), в четкости, неиспытанной яркости самосознания. Тело свое я ощущал очень остро. Мне казалось, что я чувствую все свои нервы, словно они приятно и бодро накалились во мне. Я оглянулся кругом, увидел комнату, стены, такие же, как всегда, только немного ярче, светлее, словно лампа усилилась вдвое.
Я все еще сидел на кровати. Я не торопился и был совершенно спокоен. Я сосчитал пульс, посмотрел на часы. Пульс был 120, часы показывали половину двенадцатого. Затем я встал, пошел к зеркалу. Идти было чрезвычайно легко, словно тело потеряло свой вес: такую легкость, но в меньшей мере я прежде испытывал лишь под действием сильной дозы наркотиков, алкоголя или эфира.
Лицо в зеркале было обычное, только бледнее и как будто худее. Поражало выражение какой-то огромной решимости. Я повернулся… Странная бодрость, сознание собственной силы пронизывало. Я чувствовал: я могу всё, что хочу.
Сперва я играл. Сам себе удивляясь и улыбаясь, я пробовал силы. Я без всякого напряжения, не касаясь, — только тем, что представил это себе, — я поднял тяжелый стол и подвинул его. Стол качнулся, лампа задребезжала, ручка покатилась и упала на пол. Одной ножкой, помню, стол зацепился за угол ковра, и угол ковра перегнулся. Я сел у стола, не зная, что же мне делать теперь…
Тогда-то я создал чернильницу. Она появилась сразу, как только я подумал о ней. Никакой цели и смысла в ее сотворении не было. Просто чернильница пришла мне в голову. Совершенно случайно. Тенью мелькнуло что-то прозрачное, блеснуло стеклом, затвердело. Сначала с горлышком не ладилось, по- видимому, я представил недостаточно ясно. Получалось что-то туманно-бесформенное. Потребовалось небольшое усилие, чтобы припомнить, какое, собственно, горлышко имеют чернильницы. Я даже провел пальцем по горлышку; видно было, как под пальцем оно стало становиться округлым и ровным.
Потом я заставил пальто, висевшее в углу, возле шкафа, подняться на воздух. Оно повисло с секунду и свалилось на пол. Усилием воли я повесил его снова на гвоздь. Впечатление было, словно своим лучом зрения я берусь за крючок распиралки и поднимаю ее. Я взглянул на комод. Комод покачнулся…
Всё это было игрой. Однако я чувствовал: несмотря на наружную легкость, внутренние силы мои напряжены чрезвычайно. Вернее, наружная легкость и являлась следствием этого сосредоточения, напора. Я знал, что долго так продолжаться не может. Необходимо было использовать… Замечательно, что во все время процесса мозг мой, сознанье мое работали превосходно. Эта самая рефлексия, которую будто бы я устранил, чтобы вырваться за рамки обычного, эта рефлексия сразу же снова вступила в мое подчинение. С самого начала я уже наблюдал за собой, анализировал, взвешивал. Больше — какою-то частью своей я, смотрел на происходящее как на поучительный эксперимент; холодно приглядывался, старался точнее подметить, запомнить. Я, несомненно, вытек куда-то за пределы себя — повседневного. Но этим нисколько не притушилася личность. Личность чувствовалась сильнее, чем прежде, А кроме нее, чувствовалось и еще что-то за нею — хвост, ствол, уходящий назад и обычно невидимый. Словно я — тело мое — было вершиной, листом какого-то дерева. Обычно ствол пропадал в темноте, не был заметен. Теперь всё раскалилось, напряглось, засветилось, от низа до верха, по всей глубине. И всё освещалось…
Лист, всё внимание которого было направлено вперед, прочь от ствола, в небо, в воздух, — теперь обернулся назад. Не исчезая как лист, одновременно сделался деревом. По ветке, назад…
Словно повернулось внимание… Напряжение и происходило, казалось, от этого переноса внимания. От наружного вниз, в глубину. Требовалось сосредоточенье огромное…
«В конце концов, это понятно, — рассуждал я. — Что я такое, как не прямое продолжение первопричины, или исходной жизненной точки, или как там еще ее ни назвать! Органическая клетка сквозь множество приходит к тому, что называют вот этим телом. Как происходит это? Какая-то первая клетка, зародыш жизни, исходная точка появилась на свете. Питается, делится. Каждый отпавший клочок — частица ее, она же сама. Что от чего отделилось — правая половина от левой или наоборот? И то, и другое: и правая, и левая — первоначальная клетка, только кусок от себя отколовшая. Дальше: клетки делятся, делятся, вновь соединяются в организм многоклеточный. Новые отношения, новые связи, новое единство. Каждая клетка — каждая из них первопричина себя самой — присоединила к себе свои кусочки и части, вновь разрослась, вновь соединилась с собою самой на каких-то новых началах. И вот — организм. Прекрасно! Что дальше? Скрещение и размножение. Скрещение: два организма в один; размножение — результат слияния двух организмов в новое единство, новое существо. Два старых, скрестившихся отпали и умерли. Но новый организм не умирал, не отпал, он — единственное, что не отпало, не умерло, а продолжилось. Он — прямое продолжение их, те же они. Снова скрещивание, снова размножение. Дальше, дальше и — я. Я — это то самое, что прошло сквозь всё это переплетение, то разветвляясь, то вновь соединяясь. И, пройдя, сохранилось. Я — никогда не умирал, никогда. От меня отваливались куски, распадались и гибли. Но я, я никогда не умирал, я начал жить с первой органической клеткой и прямой осью, дошел до себя вот теперешнего. Я и есть та первая клетка, что когда-то начала жить…
Только ли с органической клетки я начал? Сама эта клетка вылилась из чего-то предшествовавшего. Из соединения каких-то молекул, из атомов, из электронов. А электроны? Дальше, дальше назад — и упремся в первопричину всеобщую, в первоисточник всякой жизни, не органической только, всякой жизни вообще. И я — прямой осколок этой первопричины. Не осколок даже — а первопричина сама. Где главная ось, а где боковая? Все главные, нет боковых. Что от него откололось — я от звезды или звезда от меня? Неужели же дело только в величине и количестве? От меня всё откололось, а не я от всего. Я — центр, я — прямое продолжение первопричины, как щупальца раскинувший вокруг себя этот мир…
И теперь… Теперь что со мной происходит? Ничего, только маленькое расширение вниманья. До сих пор я с необыкновенной остротою вниманья суживал его в одной точке, только в себе — этом теле, теперь — поднял голову, вспомнил, что есть же у меня еще многое: руки, ноги, вот этот мой щупалец — таксик, спящий в углу, вот этот мой щупалец — земля, кувыркающаяся под моими ногами…
Что я такое? И прежде уже, если б спросили меня, я затруднился б ответить. Вот — рука. Я это или не я? С одной стороны, это я. Чувствую руку, переживаю ее изнутри, если ударю ею об стол, мне будет больно. Я обнимаю как-то и руку, и ногу, и тело. Но отрубите мне руку. Уничтожился я? Нет. Сократился, чего-то лишился, обеднел, но не исчез. Я — как центр — сохранился. Рука — это не я, но мое. И вот,
