явно хитрила. Что, собственно, ей было от меня нужно, я не знал. Но это прикосновение к теплому, живому человеческому телу возбудило ее чрезвычайно. Она говорила теперь оживленно, даже суетливо, стараясь принять тон хозяйки, развлекающей своей болтовней светского гостя.
— Не правда ли, прелестная вещь идет сейчас в Форуме? Я забыла, как называется, вы, наверное, тоже были. Вы какие фильмы предпочитаете — американские или немцев? Гарбо надоела, не правда ли, я тоже нахожу. Что это вы все время отодвигаетесь, я ведь не кусаюсь.
Она шарила руками по одеялу. Я хорошо видел ее лицо, ее немного косящие, неморгающие глаза. Трудно было сказать, видит ли она, в свою очередь, меня. Мне казалось, скорее, что она слепа, что она только каким-то внутренним чутьем ощущает мое присутствие. Взгляд ее был во всяком случае направлен куда-то над моей головой, я натянул одеяло до подбородка, спрятал руки и лежал, не шевелясь.
— Мы были в Форуме вместе с Ниной, — щебетала она, — вы ведь знаете Нину? Такая черненькая. Я зашла за ней, а она еще не готова, стоит в одном dessous* [* Dessous (фр.) — нижнее женское белье.]. Ниночка, говорю я, как ты очаровательна. У нее плечики голенькие, кругленькие, тепленькие. Ниночка, можно поцеловать твое плечико? Она смеется, не пускает, убегает. Что же ты боишься? Я ведь не кусаюсь. Она убегает, я за нею. Ну, хорошо, я не буду целовать, я только поглажу. Она убегает, упала на кровать, я за
нею, плечико тепленькое, я изловчилась — и цап!
Тут она и действительно схватила меня за плечо. Я изо всей, изо всей силы оттолкнул ее. Она взвизгнула, покатилась на пол. Мы долго боролись. Я отталкивал ее, она хватала меня за руки — я хорошо помню ее неприятные, мокро-холодные, присасывающиеся ладони. Она цеплялась за меня и старалась возможно дольше удержать мою руку в своей, как будто ее целью было не столько овладеть мною или отстранить меня, сколько просто возможно чаще прикасаться ко мне. Наконец мне удалось освободиться, я схватил подушку и стал ее бить подушкой. Покойница упала, я бросил подушку на нее, бросил вторую и, пока она под ними барахталась, зажег электричество. При свете она сразу исчезла. Подушки лежали на полу, но под ними никакой покойницы не было. Я взял книжку и читал до рассвета.
В следующую ночь покойница вернулась. Я еще не успел заснуть, когда услышал, что она скулит и скребется у крыльца. На дворе был дождь, и было холодно, я искренне пожалел ее, но не рискнул впустить. Однако скоро я услышал, что она уже возится в углу, за диваном. Она копошилась среди чемоданов и всякого хлама, заброшенного за диван, кряхтела и покашливала.
Потом она очутилась в ногах под моей кроватью. Я твердо решил выдержать на этот раз характер и не показать ей, что ее замечаю. Я сощурил глаза, оставив только чуть заметную между веками скважину, и лежал неподвижно, притворяясь спящим. Она осторожно выглянула из-под кровати, посмотрела на меня; сквозь прищуренные глаза я видал ее вопросительное, боязливое лицо. Я не шевелился, она выползла из- под кровати, с усилием поднялась на ноги. Она наклонилась надо мной и долго всматривалась. Решив, вероятно, что я сплю, она, вздохнув, отошла и остановилась посреди комнаты, тупо глядя себе под ноги. Проковыляла к двери, по дороге зацепившись за кресло, — сегодня все ее движенья были неуклюжими, связанными.
Слышно было, как она прошла несколько раз взад и вперед по квартире, натыкаясь на мебель. Потом все затихло. Я вскоре заснул.
В третий и последний раз покойница появилась только дней через пять. Я заметил ее сидящей на диване — том самом, под которым она прошлый раз пряталась. От побитой собачонки прошлого раза ничего в ней теперь не было. Она сидела прямая и чопорная. В ее чертах было благородство, рядом с которым все живое кажется вульгарным, пошлым'и немного смешным. Лицо ее светилось в темноте. Не очень сильно, но вполне заметно, как тлеющий изнутри матовый стеклянный фонарь. Сегодня она была особенно красива. Она сидела неуклюже, в позе египетского изваяния, С параллельно поставленными, остро согнутыми в коленях ногами. Сперва она долго молчала; когда заговорила, лицо ее было задумчиво, даже мечтательно.
— Там было очень красиво, где я была, — медленно, равнодушным голосом рассказы вала она, — слева была стена — высокая, из камня, вдоль нее — лестница. Не лестница даже, а так, пологий спуск, ступени широкие, каждая ступень — целая каменная плита. Стена заворачивала влево, и лестница вдоль нее. А справа были, кажется, деревья или столбы? — Нет, деревья, конечно, деревья. И, странно, ступени были все одинаковые; обыкновенно те, что ближе, кажутся большими, а дальше — все меньше и меньше, а здесь как-то все одинаковые, все большие, как-то странно, я не могу объяснить. Стена была шероховатая, на ней — плесень. За поворотом был колодезь. Просто вода текла из стены. Каменное корыто, кажется, и вода течет, я не видела, не могу точно сказать, я не дошла до нее. Знала только, помнила, что за поворотом будет колодезь. А навстречу шли два кавалера — красивые, в плащах и со шпагами. Да, два кавалера… два кавалерчика…
она замолкла и вдруг хвастливо, жеманно прибавила:
— Когда я проходила, они мне очень любезно поклонились. Сняли шляпы и низко поклонились. С локонами, такие интересные…
Покойница откинула голову на спину дивана и развязно перебросила ногу через ногу. Тягучий голос перешел в знакомую мне визгливую скороговорку. Игриво прищурившись, она заявила:
— А вы знаете, я могу еще понравиться. Я только что целовалась с очень хорошеньким мальчиком. Славным мальчиком. Где? Я почем знаю, где, — раздраженно пискнула она, хотя я ее ни о чем не спрашивал. — Такой славный мальчик. Мальчишечка. Он говорит: подожди, подожди. Я говорю: зачем же ждать? Он говорит: я боюсь. Я говорю: зачем же бояться? Такой славный мальчик.
И неожиданно, тоном избалованного ребенка, жалующегося на пустяшный ушиб, она прохныкала:
— Он меня толкнул. Он меня ударил. Вот сюда. Очень больно. Я сейчас покажу. Он очень больно меня ударил.
Покойница подошла ко мне, села на стул около моего изголовьям и стала заворачивать свой левый рукав. Она делала это не спеша, с томной медлительностью, — ей было, по-видимому, приятно хотя бы немного обнажиться передо мной. Сочетание недавней строгости, неприступности покойника с этой дешевой готовностью возбуждало чувственность. И хотя она открыла только свою руку немного выше локтя, медленное, сантиметр за сантиметром, обнажение сладострастно-напряженной, умышленно выставляемой напоказ руки действовало так, словно эта женщина действительно раздевалась передо мной. Со смешанным чувством похотливого влечения, страха и брезгливости взялся я за голую, невозможно-белую руку. Она была очень холодна.
— Вот здесь синяк, сюда он меня ударил, — покойница показала небольшое пятно на внешней стороне руки, пониже плеча. — Такой гадкий мальчик. Я хотела поцеловать, а он на меня с кулаками. Я говорю: ну, зачем же! — а он поднял башмаки… Такой невоспитанный мальчик.
Она ворковала, но я уже не слушал ее. Холод ее руки отрезвил меня. Теперь, когда ее лицо было в каких-нибудь двух футах от моего, ясно было видно, что вся красота ее не более чем грубая и наивная декорация. Кокетливо демонстрируемый синяк был самым обыкновенным трупным пятном. Лицо, внешне еще кое-как сохранившее однажды приданную ему форму, в действительности по всей глубине уже начинало плыть, растекаться. Мне стало жаль мою искусительницу.
Какое это было, в сущности, загнанное, бесприютное создание. Бессмысленный взгляд, лепет идиотки, мертвые окоченелые руки… Всё это надо сознаться, одного поля ягодки — идиотизм, сон, сумасшествие, смерть… А рядом со всем этим — хихиканье и заигрывание, блудливая и одновременно растерянная улыбка. Словно захудалая проститутка, готовая любой ценой купить несколько минут тепла. Все эти заигрывания были так по-детски наивны, болезнь разложения была так неисцелимо страшна.
Я сжал ее бедненькие озябшие руки и сказал:
— Милая, зачем вы мучаете себя и меня? Вы ходите вокруг меня, я не знаю, что вам от меня надо, но, по-видимому, ничего хорошего. А ведь, в сущности, мы были когда-то друзьями. Вспомните хотя бы тот вечер на даче: помните — после пикника я провожал вас домой; вы тогда даже были немного в меня влюблены. Помните, нам было очень весело, вы почему-то принялись учить меня немецкому языку и очень смеялись, что я на русский лад выговариваю немецкое «е». Вы показывали, как надо его произносить, причем очень старательно растягивали рот. Я смеялся вместе с вами и смотрел на ваш рот. Вы говорили:
