— А если ничего не осталось?
— Тогда только через другой человек, который знал. Ну — ваша жена. Вы теперь живет; вы взял и вспоминал, воображал ваша жена. Маэстро Террай на ваш мозг через труба. Какой колебаний? — Такой и такой. Потом вы жена не вспоминал, какой колебаний? — Такой. Вот, значит, другой — ваша жена. Очень трудный способ…
— Скажите, к чему вы все это делаете? Ну, проживу я еще четыреста лет, напишу еще несколько книжек. Потом снова смерть. Я умру, вы умрете, все умрут. Какой толк тогда воскрешать. Одна жизнь или две — не все ли равно?
— О, программа от наш воскресительный общество очень обширный. Всеобщий воскресенье! Всеобщий бессмертие!
Через четыреста лет умирайте. Вы думаете: не можно дальше? Ха-ха! Можно воскрешайть, можно и продолжайть, сколько хотел. Но — не хотел. Четыреста лет — минимум, меньше не успел, не использовал. А работал четыреста лет — продуктивность достаточный. Умирал, дал место, другой работает. Иначе нельзя другой, нельзя дети, все тот же самый, нет разнообразие, гибкость. Вы умирал — мы другой талант воскрешал, он умирал — мы ваша жена воскрешал. Всех надо использовать!
А дальше? Общий цель? Общий цель — сделать конец. Все работают, все думают. Все вместе придумывают конец. Уже часть придумывали, все придумаем. Как будет? Может так, может иначе. Много работа еще. Но рано или поздно: вот, готово! Нашел место, возможность, все учитывал — раз! Всех опять воскрешал! Маэстро Террай, вы, ваш жена. Общий воскресенье, общий бессмертие. Навсегда!
— Все это хорошо, но знаете… Вот, я умирал уже. Два раза — неправда ли, опыт богатый. И чувство такое… Когда умирал, чувство такое… Будто так и должно быть. Будто умирать совсем и не плохо…
— Всегда так. Жизнь — трудный, хорошо отдыхайть. Мертвый — это ленивый. Лежит, лежит: не хочу работайть. А надо работайть. Смерть — хорошо, но можно и лучше. Смерть — серединка. Плохо? — Нет. Хорошо? — Нет. А жизнь? Плохой жизнь — хуже смерти. Хороший жизнь — лучше смерти. Значит, надо: сделать жизнь. Хороший и вечный.
— Когда же это может случиться?
— О, скоро. Пара тысячелетьев. Пара сотен тысячелетьев.
***
Жизнь — мост в воздухе? Жизнь — минутное пробуждение среди ночи? — Неужели неверно?
А вдруг прежние представления ложны? По мосту добраться до берега, проснуться снова — при дневном свете увидеть и полотенце, и комнату, и себя?
Неужели жизнь — та, первая, казавшаяся единственной, — только начало? Только преддверие, прихожая в целой квартире?
Первая жизнь, вторая, может быть третья, дальше и дальше. Наконец — довольно. Теперь — навсегда.
Проблески из темноты, один за другим. Пока проблески — нереально. Коробка, оклеенная черной бумагой. Но если последняя коробка навеки? Последнее слово — внутренняя сторона, а не внешняя? Если в конце концов — самом конце — все-таки последнее слово за жизнью? Все равно какими путями — воскресеньями или без воскресений, как-то совершенно иначе — все равно, несущественно. Важно только одно: кто смеется последним — жизнь или смерть. И, если жизнь, — тогда изменяется все освещение жизни. Тогда — и только тогда — все, действительно, становится твердым, устойчивым: все эти стены, полы и подушки. Можно ступить, опереться, не боясь, что расплывутся под рукою, как призрак. Тогда жизнь реальна — подлинное всплывание из потемок в сознание; жизнь реальна, все реально, весь поезд коробок. Одна в другую, одна в другую — и последняя, все обнимающая. Навсегда… Можно ли навсегда? Земля состарится, солнце потухнет. Пускай! Придумаем охладители, нагреватели, что потребуется. Или — все на другую планету, на другое созвездие. На Венеру, на Сириус! Построили ракеты, сели, ж-ж-ж! — и пошел!
Жить нравится — значит, надо устроиться так, чтобы жить. Не дают бессмертия — значит, самим надо взять.
Физическое бессмертие? Вечная жизнь? Совершенно конкретно — в этой самой вселенной, в этом пространстве, этом времени, с вот этими подушками и гамаками?
А не станет ли скучно? «Дурная бесконечность», существование вечного жида. 6 Изо дня в день, изо дня в день, без конца, без завершения. — Что же, станет скучно — никто не волит. Уйти можно всегда. Опять смерть — хотя бы уже окончательная — но другая, свободная, когда самому захочется, а не когда захочется кому-то другому.
— Что это, Реа?
— Подарок. Кушай.
— Бисквиты? Откуда достали?
— Один химик. Для меня. Заказала.
— Химику заказали бисквиты? Вот забавно! Спасибо. После ваших питательных сывороток… Действительно, очень вкусно. Уже зубам щекотно — как у щенка; хоть рукав грызи. А вы не хотите? Только для меня? Специально? Это очень любезно. Спасибо. Вы очень славная девушка, Реа.
У вас, скажите, Реа, целуются еще? Вот так, губами, целуются? Не понимаете? Я покажу…
— Ха-ха. Нельзя. Да, цю-лю-ются. Только вы… я… нельзя.
— Отчего же нельзя? Попробуем, как получится. А вдруг совсем и не плохо. Не хотите? Ну, может- быть, после, когда-нибудь… Вы знаете, я уже завтра — в колледж. Но я буду приходить. В гости. К вам. Хорошо?
— Ай-я. Да. Хорошо.
***
Коридор очень узкий, очень высокий. Аида шагает в развалку; плоскостопные ноги с черной, обтянутой щиколоткой. Покачивается затылок — бритый; резко выступают сухожилия шеи.
Дверь. Поперечный коридор; влево — четыре ступеньки вверх и дыра. Прямоугольная щель. Окно?
— Аида! Окно? Можно взглянуть?
— Не окно. Дверь. Осторожно, не упасть. Там — улиц.
Улица?!
Перед дверью площадка, без перил, не более метра. За нею — провал. Улица? Колодец между домами? Улица, но идущая вертикально кверху и вниз. Со всех сторон — серыми безоконными гранями — отвесы домов. Гладкая отполированность стен.
Ширина улицы метров сто, глубина — глаз не хватает. Бесконечная цепь фонарей; изредка темные мосты-желобы, пересекающие колодец. Еще другие мосты — ажурные, легкие; переплетающиеся спицы опор, серебристо-зеленый светлый металл. Ни одного окна в стенах, только там и здесь, черные, как бойницы, двери перед крошечной бесперильной площадкой.
— Зачем эти площадки?
— Зачем? Вон там, поглядывайте.
Совсем близко, из темной ниши, на выступе-балконе — человек. Оживленно говорит что-то в трубку, криво спускающуюся мимо уха ко рту. Как он может стоять на узком карнизе, на такой высоте?
— Поглядывайте, сейчас. На поясе — распределительный досточек. Видали? Рычаг и кнопки. Сейчас полетит.
Разговор кончен, трубка — вверх, на висок. Правая рука — к поясу. Рычажки, рукоять. Пара шнуров под руку, за спину, к какому-то глянцевитому ящику. Как ранец, на ремнях, за плечами.
Поправил ремни, пояс, повернул рычажок. З-з-з… — резкий, свистящий, до звона высокий звук. Наклонился, — з-з-з — плавно с площадки вниз; скользнул, понесся, снижаясь. Повернул, обогнул выступ стены, поднялся кверху, исчез за переплетом моста…
— Летательный аппарат. Разве в ваш время не был? Очень просто: две вертикальный труба для подъема, одна — горизонтальный. Там — в коробка. Очень сильный воздушный струя. И — глушитель. Очень сильный воздушный струя, непременно надо глушитель; иначе так громко, невозможно
