с пятидесятидолларовой бумажкой в руках. Пускаюсь дальше по дороге, но очень скоро слышу за спиной шаги, оборачиваюсь — это тот разносчик газет из кафе, я останавливаюсь, он тоже. Отворачиваюсь от него, шагаю вперед, но как ни обернусь — взрослюга с газетами под мышкой идет по пятам. Ноги не слушаются, земля плывет, качается вверх-вниз, все, сейчас потеряю сознание, но мысль, что этот поганый тип будет рыться в моем чемодане и ограбит меня, заставляет держаться; я то и дело останавливаюсь, кричу на него, ругаюсь, бросаюсь камнями, но он никак не отстает, благоразумно соблюдает дистанцию в полсотни метров; я остановлюсь — он тоже, я двинусь дальше — он за мной. Мне кажется, прошло уж несколько часов, с тех пор как я вышел из кафе, а он все тут, не дальше и не ближе, преследует меня на расстоянии. Наконец я валюсь в кювет, пытаюсь встать, но сил больше нет, единственное, что я могу, — это не дать до конца угаснуть сознанию, и в таком полуобморочном состоянии вижу, как в кювет заглядывает небритая рожа, какое-то время взрослюга стоит надо мной, докуривает свою сигарету, потом осторожно подходит, легонько толкает меня ногой, я не реагирую, тогда он наклоняется, я хочу поднять руку — никак, он хватает мой чемодан, обыскивает мои карманы, снимает с запястья часы, гнусная рожа с ухмылкой нависла прямо надо мной, глаза мои закрываются, сильный удар в лицо — и больше я ничего не чувствую.

Открыв глаза, я увидел ветку сирени в ярком солнечном свете; я лежал в какой-то мансарде, напротив, у выбеленной стены, на комоде, стояли тазик и кувшин; я смотрел на них, пытаясь понять, зачем они тут стоят, а потом заснул. В следующий раз я проснулся от ощущения свежести на лице и увидел женщину мощной комплекции, в юбке с мелкими синими цветочками, которая открывала окошко мансарды, рядом, у ее ног, сидел жирный фокстерьер и вылизывал себе зад. Женщина обернулась, цветочки взметнулись волной, она подошла к моей постели, фокстерьер за ней, она остановилась, фокстерьер уселся, оба они посмотрели сначала на меня, потом друг на друга.

— Он проснулся, — сказала женщина.

И обратилась ко мне:

— Проснулись, месье?

Я хотел сказать «да, спасибо», но во рту все слиплось, и язык не поворачивался. Хозяйка и пес опять переглянулись.

— Он еще очень слаб, — сказала она.

Женщина в синецветочном вихре подошла к окошку, фокстерьер за ней. Она высунулась наружу и крикнула:

— Эрнест! Эрнест! Он проснулся!

— Бедный малый, — ответил голос снизу. — Сейчас приду.

Хозяйка отошла от окошка, и я снова увидел, как качается пронизанная солнцем ветка сирени.

— Плюха, не лижи зад! Не псина, а маньяк какой-то, — сказала хозяйка.

Собака опустила голову. Тут открылась дверь, и в комнату вошел толстенький кругленький человек в шлепанцах, белом фартуке и поварском колпаке. Все трое молча уставились на меня.

— Пожалуй, надо дать ему куриного бульона, — сказал повар.

— Куриного бульона? — задумчиво переспросила женщина. — А кого зарежем: Кокотку или Бебетту?

Видимо, сделать выбор было непросто, хозяйка, повар и собака долго обменивались вопрошающими взглядами.

— Я думаю, Бебетту, — сказал наконец повар. — Она, спору нет, пожирнее Кокотки будет.

— Так-то оно так, но она несется, — возразила хозяйка, — а Кокотка привередничает.

— Это пройдет. Я знаю Кокотку, это она все из-за Петруса.

— Ох уж этот Петрус! — Хозяйка покачала головой, а фокстерьер что-то проворчал себе под нос.

— Пройдет, пройдет. Я знаю, что надо делать.

— Ну, давай Бебетту. А кроме бульона что?

— Хороший омлет с зеленью, — мечтательным тоном предложил повар. — Это легкая пища, съешь и не заметишь. А потом жареную уточку, ему же надо набираться сил.

— Жареную уточку? Матиаса, что ли, возьмем? Повар нахмурил лоб:

— Нет. Матиаса я бы пока оставил, пусть жирку нагуляет. Лучше ощиплю Теодора.

— Ладно, — согласилась хозяйка. — Плюха, не лижи зад! А на десерт?

— Кофейное суфле с ликером, — не колеблясь выпалил повар.

Я шевельнулся в кровати и прошептал:

— У меня же нет денег.

Повар захохотал, так что брюхо затряслось. Хозяйка тоже смеялась, и синие цветочки скакали по подолу. А Плюха обрадовалась, что про нее забыли, и давай опять неприлично вылизываться. Но не тут-то было:

— Плюха, фу, не лижи зад!

— У нее, бедняги, экзема, — заступился за псину повар. — Она ест слишком острую пищу. Надо бы ее на диету посадить. Так-то вот, молодой человек, лучше иметь пустой кошелек, чем экзему в заднице, ха-ха- ха!

Супруги Бажу, так их звали, три недели держали меня у себя и откармливали, ни разу не спросив, кто я такой и откуда взялся. У месье Бажу была своя теория: чтобы жить без печали, надо отгородиться от всего пятисантиметровым слоем жира, и он не желал выпускать меня из «Придорожного» кафе до тех пор, пока я не покроюсь этим спасительным панцирем. А мадам Бажу вернула мне бумажку в пятьдесят долларов, которую я бросил на стойку, никаких вопросов она мне не задавала и рассказала, что ее муж нашел меня в канаве километрах в двух отсюда и привез в своем фургончике. Скоро я уже смог вставать и выходить в сад, гулял там под сиреневыми кустами, сидел на лавочке, рисовал палкой на земле кружочки и линии, из которых иногда складывалось слово «Вандерпут». Вот она, моя участь, думал я и быстро стирал буквы. Мадам Бажу сновала между столиками в кафе в сопровождении Плюхи, которой прилепили на задницу компресс. В середине дня около кафе останавливалось много машин, хозяйка сама принимала заказы и обслуживала клиентов, по большей части иностранцев, единственной ее помощницей была растрепанная подавальщица, которую когда-то изнасиловал американский солдат, так что она немножко кумекала по-английски. Месье Бажу в поте лица трудился на кухне и выписывал счета. Когда очередные посетители заканчивали обед и переходили к кофе, мадам Бажу бежала к мужу, минут пять они оживленно, торопливо что-то обсуждали, потом высовывались из окна, еле протискиваясь вдвоем, и разглядывали выстроившиеся перед домом машины.

— Которая?

— Большая черная вон там, справа.

Месье Бажу восторженно прищелкивал языком.

— Да-а, это серьезно! Годится. Одна тачка стоит столько, что на эти деньги можно купить целый особняк в Марокко, куда русские точно не доберутся. Посчитаем им вино в два раза дороже.

— Они ели Матиаса! — укоризненно говорила мадам Бажу.

— Матиаса тоже удвоим, — решал месье Бажу. — А еще припиши внизу: «Плюха, пятьсот франков».

— А они не спросят, что это такое? — с сомнением говорила мадам Бажу.

— Ничего они не спросят, — убеждал ее муж. — Они же знают, что они американцы. А если вдруг спросят, скажешь, это новый налог, дескать, социалисты ввели на нашу голову.

Мадам Бажу, сияя улыбкой, возвращалась к посетителям, Плюха, довольно виляя хвостом, поспешала за ней. Составление счетов было для месье Бажу настоящей пыткой. Он прижимал листок к стене, грыз карандаш, затравленно озирался по сторонам и ждал вдохновения.

— Никак, — вздыхал он. — Не знаю, что еще придумать. За что бы с этих скотов еще содрать? Правительство опять сменилось, но по этому случаю я уже и так поднял все цены на пять процентов, как