— Как красиво! — говорила она, утирая глаза. — Я так люблю поэзию!
XII
Во дворе нашего дома, в гараже, расположился склад лекарств
— Чем-то пахнет.
Застыв с картой в руке и упершись взглядом в портрет понтифика, он пошевелил усами и прибавил:
— Приятный запах!
Потом встал, подскочил к окну и открыл его:
— Эфир? Ай-ай-ай! Погляди-ка, Леонс.
Леонс выглянул в окно — там происходило нечто невероятное! На склад привезли лекарства и как раз их сгружали. Несметное количество — Леонсу показалось, миллионы! — ампул инсулина. С грузовика уронили ящик с эфиром, эфир разлился по земле — этот запах и учуял Вандерпут.
— Молодые люди! — сказал он. — Небеса посылают нам знак!
Он забегал по комнате, бросился на лестницу, выбежал во двор, снова поднялся, опять спустился и, казалось, помолодел лет на пятьдесят.
— Там столько добра! — Старик аж облизывался. — Йод, камфарное масло, сульфамиды… Надо что-то делать! Не пропадать же всему этому задаром!
Как только подъезжал новый грузовик, Вандерпут бежал во двор, прихватив для отвода глаз мусорное ведро. А вернувшись, чуть не стонал:
— Препараты мышьяка! Опий-концентрат… целое состояние!
От волнения и алчности в голосе его появлялись плаксивые нотки.
Замок на складе оказался очень незамысловатым, так что сделать отмычку не составило никакого труда, но там был сторож, и это осложняло дело. Вандерпут понаблюдал за ним и выяснил, что обычно между одиннадцатью и двенадцатью ночи он отлучается пропустить перед сном стаканчик рома. И вот каждый вечер ровно в одиннадцать мы втроем, Вандерпут, Леонс и я, крадучись, не зажигая света, спускались по лестнице, я занимал пост у ворот, а они ныряли в гараж и выходили пять минут спустя с полным мусорным ведерком ампул, тюбиков и флаконов — Вандерпут предпочитал «откусывать помаленьку», а не грабить по-крупному, сразу привлекая к себе внимание. Лекарства скапливались у нас в квартире, лежали на кроватях, стояли на шкафах. Кончилось тем, что сторожа все-таки арестовали, но доказательств его вины представить не смогли, что спасло Вандерпута от угрызений совести. После этого нам пришлось прекратить столь удачные вылазки, но к тому времени у нас скопилось тысяч пять флаконов с витаминами, несколько тысяч ампул инсулина и морфина, это если считать только самые ходовые на черном рынке медикаменты. Реализовывали мы свой товар маленькими партиями, чтобы не вызывать подозрений и не сбивать цены. Дела шли превосходно. Леонс купил на имя Вандерпута переднеприводной «ситроен», хотя формальный владелец наотрез отказывался садиться в авто. В то время в Париже орудовала знаменитая банда «ситроенов»[6], Леонс восхищался их подвигами, по сравнению с которыми наши делишки были, как он выражался, «детским лепетом». Каждый раз, когда газеты писали о новом ограблении, он скалил свои гнилые зубы в широкой улыбке и с гордостью настоящего патриота говорил:
— Есть все-таки и у нас парни что надо!
Водить машину я умел, это одна из немногих вещей, которым отец научил меня, когда в конце войны приезжал ко мне на грузовике. Но мне не хватало практики, и Леонс охотно давал мне поездить.
— Валяй, катайся! Всегда пригодится.
И часто сам выезжал со мной, чтобы посмотреть, как у меня получается. Я садился за руль с сигаретой в зубах, катил через весь Париж, выезжал за город и на полной скорости гнал по шоссе. С улыбочкой, небрежно крутя баранку, наматывал на колеса серую асфальтовую ленту, со всех сторон гремели выстрелы, я легко обгонял набитые агентами полицейские машины, они пытались перегородить мне дорогу, но я точно рассчитанным ударом сталкивал их в кювет и под автоматными очередями прорывал все заслоны. Граница уже рядом, еще чуть-чуть поднажать — и мы будем в безопасности. И не Леонс рядом со мною, а Жозетта. Мы купим ранчо, заведем стада коров, и я не дам спуску ни одному скотокраду по всему побережью Ла-Платы. На мне кожаные штаны, широкополая шляпа, за поясом пистолеты с перламутровой инкрустацией на рукоятках… Иногда для остроты ощущений я придавал сюжету трагический оборот: мне всаживали пулю в сердце, и я умирал на руках у Жозетты, а потом она медленно подносила кинжал и вонзала его себе в грудь. Или она умирала первой от смертельной раны, а я взрывал с собою вместе шерифа и всю вражескую банду. А то еще по-другому: мы попадали в катастрофу, Жозетта оставалась изуродованной на всю жизнь, но я не переставал ее любить и женился на ней, потому что любил ее не за красоту, а вообще. Другой вариант: она оставалась красивой, но из-за потрясения теряла зрение, и я опять-таки ее не бросал, читал ей вслух специальную книгу для слепых, написанную азбукой Брайля.
— Эй-эй, дружище, притормози-ка! — вдруг осаждал меня Леонс.
Я нехотя сбавлял скорость и возвращался в город.
Со временем я раздобыл себе поддельные права и все, какие надо, документы на машину. И иногда, в осуществление мечты, пытался зазвать Жозетту прокатиться со мной.
— Не люблю природу, там грязно, — говорила она.
Но в конце концов, несмотря на отвращение к загородным прогулкам, соглашалась. И тогда восхищалась:
— Ну ты даешь! Мощно!
Я давил на газ по полной. Жозетта жалась ко мне. Мы влетали в лес Фонтенбло.
— Ты не боишься? — спрашивала Жозетта.
— Я ничего не боюсь, — гордо отвечал я.
— Ничего? А если я заболею и умру от легких, как в «Даме с камелиями»?
— Ну, в жизни это всегда хорошо кончается, — говорил я. — Не то что в кино.
— Нет, Лаки, ответь! Если у меня будет что-нибудь с легкими?
Я знал, что надо отвечать, и играл свою роль:
— Я вылечу тебя. Ограблю банк, а с деньгами можно сделать все. Выпишу из Америки на самолете врача, самого лучшего специалиста, и он спасет тебя в последний момент. В таких случаях всегда спасаются в последний момент.
— А если этот твой врач возьмет и влюбится в меня?
— Я ему не позволю.
Она задумывалась, сдвинув брови. Ветер трепал ее рыжую гриву — пятнышко осени на летней зелени.
— А если он скажет: ладно, я ее вылечу, но при условии, что она станет моей?
— Я тебя не отдам.
— И что, дашь мне умереть?
