верещание будильника.
Сон был очень натуральным, повторялся с завидной регулярностью и портил Василию личную жизнь (какой девушке понравится, когда ее, мирно спящую, внезапным ударом в печень отправляют на пол – тут извиняйся не извиняйся за приснившийся кошмар). Поэтому однажды Василий пришел устраиваться на работу в местную скандальную газетенку. Писать обо всякой чепухе, попробовать «призраков» на вкус. Пока не отпустит.
И действительно, скоро отпустило. А после нескольких статей пришел и азарт. Вот как, например, с этой девчонкой…
Луна едва не ослепляла. Василий поморщился. В такую ночь идти – себя подставлять. Но зудело, зудело неимоверно! Если хоть что-то из вываленного на него деревенскими сплетницами правда, то… Какое там УФО, какие прилипающие к телу ложки. Сенсация века! И утрет он нос тем гадам, что отправили стажера «в поля» без суточных, за свой счет.
Ага, облако. Отлично, теперь можно нырять.
Василий откинул крючок на калитке, скользнул внутрь. Подобрался к самому окошку и прижал ладони к стеклу, пытаясь разглядеть что-нибудь внутри. Нет, ничего… Тишина темнота. Парень попереминался с ноги на ногу. Ну а чего он ждал? Мертвых с косами? Ведьм с котлом?
Обычный деревенский участок, обычный дом, обычные люди… с необычными проблемами. Или вовсе без проблем. Соседи и не такого напридумывают. Но ведь не пустила его бабка внутрь. Значит, есть, что прятать. Есть! Или нет? Да мало ли, что там в доме. Может, самогон варит и делиться не хочет.
Прошло минут двадцать – по-прежнему тишина.
Чем дольше Василий стоял под окном, ежась от налетевшего ветра, тем меньше верил в кровавого ребенка-зомби, пожирающего по ночам свиные мозги, в его полоумную мать, в чернокнижные ритуалы, в пентаграммы на стенах, в эти странные мертвые пальцы…
Две крошечные ладошки приникли к стеклу с той стороны. В набежавшей туче образовался разрыв, лунные лучи осветили землисто-серое личико. Неживые, подернутые пленкой глаза уставились на него с акульим любопытством. Желтые зубы медленно оскалились в улыбке.
Девочка опустила руку куда-то вниз и вновь подняла ее. С ножом. Небольшим, удобным для детской ладони ножом.
– Поиграй со мной, – прочитал он по губам.
Не вопль, не крик… Писк. Нечеловечески громкий писк огласил окрестности. Отпрянув от окна, Василий бросился бежать, но растянулся, запнувшись о какую-то корягу. Или не корягу.
Рядом стояла женщина лет сорока пяти, участливо протягивая ему руку.
– Не ушиблись? Не бойтесь Маши. Вы же хотели ее посмотреть? Так пойдемте в дом.
– Я… не… – Парень отползал к калитке. – Я потом. С утреца, как обещал. Сейчас поздно уже.
– Что вы, совсем не поздно. Я как раз уговорила бабушку, она не станет нам мешать. Пойдемте. У вас вон брюки отчего-то промокли, как раз постираете, в порядок себя приведете.
Женщина снова протянула ему руку, но на этот раз в ней было зажато что-то мягкое и пахнущее… пахнущее… Парень вдохнул поглубже, чтобы понять… и провалился в сон.
– Дык уехал он. Сумку свою оставил, технику оставил, а сам ушел, видать, до рассвета еще. Потому как никто его не слышал. А потом, говорят, видели на дороге. В Савиновку небось топал, – Дед Лукьяныч развел руками. – Мож, понадобилось ему чего? Вернется еще, раз сумка-то здеся.
Тоня слушала из-за плетня и цепенела. Господи, как же хорошо, что она с этим журналистиком одного размера. Теперь все думают, что он в Савиновке. Но сумка… как же она про сумку-то не подумала. Ах, ладно уж, дело сделано. Она забежала в дом, закрыла дверь. Маша была там. Стояла возле стола, бабушка крепко прижимала ее к себе.
– Что ж ты наделала, Тонька. Что ж ты наделала. Догадаются ведь, поймут. Человек таки, не животное… Тело хоть перепрячь. Нельзя же вечно его в погребе держать.
Маша развернулась к ней, и Тоня почувствовала, как к щекам приливает кровь.
– Послушай вот, – тихо сказала Галина Дмитриевна, подталкивая девочку к матери.
Тоня опустилась на колени, обняла дочь, приложив ухо к груди.
Тук… минута… тук… минута… тук…
– Господи.
Покачнувшись, Тоня завалилась на пол.
– Мама? – удивленно спросила девочка.
Ночью Тоня уснула так крепко, словно лет пять до этого не спала вообще. У нее дочь. У нее нормальная, живая дочь!
Она не слышала скрипа открываемой дверцы подпола, не видела спустившуюся туда крошечную фигурку. Просто толкнуло вдруг что-то, и она открыла глаза.
Рядом стояла Маша. В слабой ручонке был зажат нож.
– Не могу, мама. Ты говорила, люди хорошие. – Она шагнула к ней, занося лезвие. – Поиграй со мной.
Женщина захрипела, не в силах издать ни звука. Девочка упала на колени, а потом и вовсе рухнула ничком. Тоня вскочила, хватая ее, прижимая к себе.
– Деточка, деточка моя! Зачем же ты так? Я ж для тебя старалась. Ну, зачем же…
Она покачивала высохшее, словно у мумии, тело. Девочка не откликалась. Девочке понадобилась жизнь, поэтому она умерла.
Хоронили тайно. Чтобы не возникло лишних толков. И без того деревне разных слухов теперь на сто лет вперед хватит. Один журналист – немой и седой, но живее всех живых, – обнаруженный за околицей, это до зимы разговоров на каждый день.
Вечером баба Галя полезла на чердак. У круглого окошка в дальнем углу лежала смятая тряпка. «То, что нужно, – решила Галина Дмитриевна. – Как раз полы помыть». И потянула ее на себя. Из тряпки посыпались маленькие деревянные фигурки. Страшненькие, корявые, но узнать было можно – вот птичка с прижатыми крыльями, вот мышка – и даже хвостик у нее вырезан на боку, вот кролик, вот коза или барашек какой, а вот человечек лежит – ручки, ножки…
– Деточка моя, – прошептала баба Галя. – Так вот во что ты поиграть хотела. Фигурки вырезала… надо же. Эк у тебя все эти птички-барашки в головенку-то отложились.
Она спустилась в комнату. Посидела у печки, задумчиво вороша угли. Затем встала, сходила в сарай за лопатой, подхватила нож и вышла за калитку.
В лесу у старой коряги остановилась, воткнув штык в землю, прислушалась к чему-то.
– Ну, выходи, выходи, – наконец пробурчала она и пристальным взглядом отследила, как из густого подлеска вылезает невысокий, косматый мужик, бородатый и одетый в рубаху и штаны из мешковины. – Ты, что ль, папаша будешь?
Мужик не ответил, присел, погладил камни, поддерживающие крест, наскоро сколоченный из двух палок. До самого креста не дотронулся.
– Вот и отлично, поможешь, значит, – кивнула Галина Дмитриевна, кидая ему нож. – Руку дочкину подержишь, как надо.
Она поплевала на ладони и взялась за черенок.
– Нет, Машенька, поживешь ты еще. Это я старая, больная, а тебе жить да жить, моя девочка.
Владимир Аренев
Дело о детском вопросе
– Элементарно, – сказала Лисовская. Голос в трубке звучал глухо, как будто она уже уехала по этой своей горящей путевке. С этим своим… очередным каким-то. – Элементарно. Ты же отец? Отец. Разрешение я со своей стороны подпишу. Визу ему откроют – и вперед. На Лондон ребенок посмотрит, сделаешь ему подарок, в кои-то веки.
– Я же не развлекаться туда еду, – сказал Вадим. – Работать, вообще-то.
– А ты всегда работаешь, Вильчук. Ну, значит, договорились…
Андреич, когда узнал, конечно, высказался. Кратко, философично и антифеминно. Трижды разводился, поэтому ситуацию понимал и Вадиму где-то сочувствовал.
– Ладно, – сказал, – придумаем чего-нибудь. Прочь, – сказал, – упаднические настроения. Лисовская
