здесь – и эта образцово-показательная станция, и четверо геологов, и заправленные постели, и букридер – словно бы один большой муляж, ширма, за которой скрывается какая-то зловещая тайна.

Сюда нужно не одинокого инспектора из СЧС, а полнокомплектную бригаду следователей из службы безопасности Комитета.

Связь, мне нужна связь! По сути, вся наша цивилизация сегодня – это каналы обмена информацией и линии связи. Без коммуникации мы – ничто…

Так, отставить рефлексию. Метель стихла, закончится когда-нибудь и магнитная буря. У меня есть время, и я должен, обязан разобраться, что произошло на станции под номером Двенадцать.

Возвращаюсь к компьютеру. Пытаюсь понять, над чем трудилась четверка геологов в последнее время. В файлах отчетов бросается в глаза слово «трещина»: «повторных спуск в трещину», «необходимость нового спуска в трещину», и даже «пора вновь посетить трещину».

Трещина – это один из разломов Герхарда – Дубинина, тот самый второй. Фактически – щель во льду шириной несколько десятков метров и глубиной четыре с лишним километра. В ней оборудована система спуска и подъема, нечто вроде свободно висящего лифта на тросах.

Трещина, трещина… Геологи брали с ее дня образцы для исследований. Но зачем они так часто опускались туда? Достаточно было и одного раза – насобирал камней, наотбивал осколков – и сиди, разглядывай их под микроскопом, трави кислотами, просвечивай, спектрографируй…

Мне нужно передохнуть, выпить кофе, перекусить – и подумать. Лезть в трещину категорически не хочется. Четыре километра, клеть подъемника, бездна под ногами – с моей акрофобией это настоящее испытание.

Но лезть придется. У меня пока одна-единственная рабочая версия – геологи в нарушение инструкции спустились в трещину все вместе, и там, внизу, с ними что-то случилось.

…По стеклу иллюминатора ползет прозрачная капля конденсата. Иллюминатор выпуклый, похожий на те, что имеются на самолетах ледовой разведки – этакая стеклянная чаша или миска полуметрового диаметра. Если вставить в него голову, можно увидеть то, что находится прямо внизу или сбоку. Я понимаю, для чего такие обзорники нужны на самолетах полярной авиации, но зачем он здесь, на станции номер Двенадцать?

На всякий случай – все нужно проверить самолично, это один из главных принципов нашей работы – наклоняюсь, всовываю голову в иллюминатор и упираюсь лбом в ледяное влажное стекло. Что я отсюда увижу? Слева – угол научно-штабного модуля, антенну, темный абрис жилого модуля, а за ним – пятно склада.

Справа – входной тамбур, стойки лазерных маркеров, чтобы не промахнуться мимо двери в метель.

Изгибаюсь, точно беспозвоночное, и смотрю вверх. Там, в темно-синей бездне, тлеют холодные звезды. Рисунок созвездий незнакомый, чужой. Да и все тут чужое, незнакомое, непонятное…

Краем глаза улавливаю какое-то движение. Рефлексы срабатывают вперед разума, – а ведь еще древние мудрецы утверждали, мол, мысль – это самое быстрое, что есть во Вселенной! – я отскакиваю от иллюминатора, принимаю базовую стойку, правая рука сжимает рубчатую рукоять парализатора, левая жмет кнопку наплечного мультирегистратора событий. Только после этого начинаю анализировать – что же могло меня встревожить?

Через длинную цепочку логических рассуждений прихожу к мысли, что скорее всего я среагировал на скользнувшую по вогнутой поверхности иллюминатора капле конденсата, в которой преломился свет ламп.

Искажение, рефракции, оптические иллюзии… Жюльверновщина какая-то!

Убираю парализатор в кобуру, возвращаюсь к иллюминатору. И все же – зачем он тут нужен? Что обозревали, за чем наблюдали через него Римчев, Оуэн, Мерида и Канкун? Не за звездами же!

Еще раз всовываю голову в стеклянный колпак. Угол модуля слева, тамбур справа. Хорошо видна дверь и часть стены за нею. Стойки маркеров, снег, следы…

И вдруг я понимаю, что следов у двери стало больше. К четкой цепочке моих отпечатков, ведущей от склада – я возвращался оттуда, уже когда метель стихла, – прибавились новые. Кто-то буквально только что подходил к модулю и пытался попасть внутрь. И именно этого «кого-то» я заметил боковым зрением, когда разглядывал звезды.

Кто это был? Римчев? Оуэн? Мерида? Канкун? Мысли скачут в голове, как монеты по прилавку – звону много, толку мало. В любом случае кто-то из состава научной группы жив.

Жив!

Но что с ним? Почему он не попытался набрать код и открыть дверь, почему не привлек мое внимание? Ведь ясно же, что на станции кто-то есть – я погасил часть внутреннего освещения, зато врубил прожектора, мелькал в окнах, валял дурака с этим обзорным иллюминатором…

Скорее всего, тот, кто подходил к двери, болен. Болен тяжело и плохо контролирует свои действия. Он попросту не сумел набрать код. Но почему ушел? Почему не стал в отчаянии колотить в дверь, пытаясь привлечь внимание?

Ответы на эти бесконечные вопросы я получу только после того, как отыщу визитера. Следы приведут меня к нему. Надо спешить, возможно, человеку нужна помощь.

Достаю из ниши и натягиваю костюм высокой термозащиты, или, как тут говорят, «кот», пристегиваю шлем, включаю питание. Встроенный компьютер запускает системы, выводит на визор информацию. Снаружи минус шестьдесят пять градусов по Цельсию, ветер юго-восточный, три метра в секунду, влажность двадцать один процент, давление тысяча три миллиметра ртутного столба.

Бр-р-р… Хвала людям, изобретшим «кот», без него я не протянул бы вне обитаемых модулей станции и пятнадцати минут. Мой климатический костюм тоже неплох, но при температурах ниже минус пятидесяти дольше десяти минут на открытом воздухе в нем лучше не находиться.

Проверяю на всякий случай оружие, сую парализатор в набедренную кобуру, вешаю на грудь опломбированный бокс с четырехзарядным аварийным СПУ-3. Включаю мультирегистратор «кота», фиксирую время и дату – два часа сорок две минуты девятнадцатого февраля две тысячи сорок восьмого года.

Надо спешить. Конечно, весь персонал научной группы – опытные полярники, но, если с ними что-то произошло, возможно, счет идет на секунды, уж слишком некомфортная среда «за бортом».

Тамбур. Первая дверь, шлюз, свист компрессоров, красное табло «Стойте», зеленое – «Выход разрешен».

Три метра в секунду нежно толкают в бок. Включаю налобник, освещаю следы на снегу. Да, человек, видимо, болен – он шел неровной походкой и даже упал буквально в пяти метрах от тамбура.

Двигаюсь по следу под аккомпанемент собственного дыхания: Шых-ш-ш-ш! Шых-ш-ш-ш!

Снег вдруг становится каким-то фиолетовым, потом зеленеет. Черт, неужели у меня галлюцинации? Впрочем, через мгновение догадываюсь поднять голову и вижу в небе радужные сполохи. Вот она, графическая составляющая магнитной бури, что испортила связь над всем материком. Красиво, конечно, но я бы сейчас предпочел честное звездное небо, безо всяких сияний.

Вскоре становится понятно – следы полукольцом охватывают станцию и ведут к проклятой трещине. Знать бы сразу, можно было бы обогнуть научно-штабной модуль и мимо склада выйти к входному боксу напрямую.

Трещина перекрыта металлическими листами, поверх которых за последние годы навалило приличные сугробы. Входной блок треугольной формы высится среди снежных завалов геометрически чужеродным элементом. Следы идут к металлической двери. Подхожу, кладу руку на скобу ручки, дергаю.

Заперто. Заперто изнутри…

Ветер стих, в окошечке анемометра – сплошные нули. Температура – минус семьдесят четыре градуса Цельсия. Здесь всегда так – если стихает ветер, становится холоднее. В небесах извиваются разноцветные сполохи. Связи нет. Коптер не вернулся. Я лежу на диване в холле. На часах – четыре тридцать две. Поход к трещине не дал никаких результатов.

Черт!

Спокойно, Йохан, спокойно. Итак, что я имею: персонал по каким-то непонятным пока для меня причинам покинул станцию и заперся во входном блоке над трещиной. Собственно, там и поместиться-то негде, небольшая площадка, техническая будка и подъемник. Возможно, только один человек поднимался