одеяла из чистой шерсти с собой. Описывал в письме свое желание пройтись по Святогорскому — по усадебному парку и далее в лес, вдохнуть дивный аромат хвои и трав.

— Нет более Святогорского, — вздохнула Марья Афанасьевна, и Анна прервала чтение, расслышав слезы в ее голосе. — «Мой дивный уголок…». Как же красиво он написал…. Все! Довольно! Уж дважды пробило, слышала? Пожелайте старухе покойной ночи и расстанемся до утра, милая моя.

Но Анна еще долго не могла уснуть в ту ночь. Мысли путались в голове, мешали погрузиться в сон. Она вспоминала, как взглянул на нее Лозинский тогда, на лестнице, его поступок, удививший ее. Он был врагом, он сражался за французского императора против тех, кто яростно боролся за свободу ее страны от узурпатора Европы. Но он пошел наперекор своему долгу, лишь бы спасти всех, кто находился под этой крышей.

Долго лежала в темноте, глядя в балдахин кровати. Впервые за последнее время Анне было одиноко в этой широкой постели, хотелось прижаться к крепкому телу, коснуться губами плеча, как делала это в своих снах. Как она могла обмануться? Никто не может заменить Андрея, даже в письмах — ныне она это так ясно понимала. Оттого и было так горько, снова сдавило в груди при воспоминании, как на ладонь скользнуло серебро кольца, как блеснули камни, разбивая ее надежды на осколки. И снова плакала до рассвета, уткнувшись лицом в подушки, чтобы заглушить тот вой, что рвался изнутри, из израненной души…

Утром Анна не поехала с домашними в церковь, сославшись на головную боль. Она не лукавила в том — на смену ночных рыданий пришла ужасной силы мигрень, ломившая виски. Любой звук причинял острую боль, а свет резал глаза. Навестивший ее отец встревожился, хотел послать за доктором Мантелем, но Анна отговорила его, мол, сон и соли помогут снять приступ.

— Перепугалась давеча, моя милая? — спросил тихо Михаил Львович, гладя ее ладони. — Прости меня за то, прости. Как подумаю, что могло случиться, коли поляк тогда выдай нас…

— Не думайте о том, папенька. Ушли ли беглецы, не ведаете ли? И как бедный Иван Фомич?

— Ушли, душа моя, ушли. Мне о том сказал проводник их, что через болота увел их окружным путем от французов. А Иван Фомич… Я дал ему седмицу на устройство всех дел. Как подумаю о его потере, сердце рвет мне. Не приведи Господь такой беды…

Домашние уехали в церковь, и Анна тут же заснула под звуки отъезжающих экипажей, словно в яму провалилась в сон, но спала недолго. Лучи солнца, столь редкого в эту пору, скользнули сквозь щель между неплотно задернутых плотных занавесей и разбудили ее, не дали отдыхать в пригожий сентябрьский день. Глаша быстро сбегала в кухню, где барышне собрали завтрак на поднос, но вернулась не только с хлебом, ветчиной и вареными яйцами. На подносе стояла высокая ваза с букетом из ветвей рябины.

— Что это? — удивилась Анна, даже застыла на миг, кутаясь в шаль, чтобы укрыть голые плечи от легкого холода, уже скользившего по комнатам усадебного дома.

— Это все наш гость, — краснея, проговорила Глаша. — У дверей меня поймал, когда за завтраком шла. Цветы вам просил передать. Я ему и сказала, что вы не примете, что выбрасывать велели тут же. Ушел, не сказав ни слова. Воротаюсь, а он уже с рябиной в руках! Прикажете унести?

— Нет, пожалуй, оставь, — Анна распорядилась поставить эти ветви с ярко-желтыми листьями и спелыми крупными ягодами на столик у зеркала. Да и как можно было отослать этот дар, памятуя о том, что сделал для них давеча капитан? А еще Анна решила лично поблагодарить его за тот благородный поступок, попросила Глашу передать ему, что хочет переговорить с ним в малом салоне.

Лозинский уже ждал ее там, стоя у окна подле клавикордов, когда Анна спустилась вниз, робея от того, что осмелилась остаться с ним наедине по своей воле.

— Comment allez-vous? [351] — он протянул к ней руки, едва она ступила в салон, коснулся губами ее ладоней, приветствуя. — Monsieur votre pere [352] сказал, что вам нездоровится. Это все из-за того, что случилось прошлой ночью?

— Не совсем, — Анна отошла от него к козетке, указала Лозинскому на кресло поблизости, но он проигнорировал ее жест, отошел к окну и стал наблюдать, как дворовые собирают граблями опавшие листья, сжигают те, наполняя осенний день запахом дыма. Они долго молчали, а потом Анна все же решилась нарушить эту тишину, зная, что скоро вернутся в дом домашние из церкви, и у нее не будет более возможности сказать ему то, что она хотела.

— Я бы хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали вчера. Ваш поступок… он…нарушить долг…

— Прежде чем вы припишете мне то, что нет и в помине у меня за душой, — прервал ее резко Лозинский. — Я бы желал сказать вам, что я не делал того, о чем вы говорите ныне. Я хочу, чтобы вы взглянули в мою душу, увидели всю мою сущность. Оттого буду честен ныне. У меня нет долга перед Наполеоном. Был, когда я шел за ним, веря, что он вернет Литве утраченную некогда свободу, вернет ее в былые границы. Ныне же я вижу, что это была всего лишь игра, чтобы шляхта пошла на поводу собственных иллюзий и встала под его знамена. Я лил кровь за обманку… за сладкую ложь. Ему наплевать на Литву, его гонят собственные амбиции наперекор обещаниям, что Бонапарт так щедро раздал. Потому у меня нет долга перед Наполеоном отныне. Да и сидением в Москве он загнал себя в угол. Армию русскую надо было давить после Бородино, не давая ей передыху, когда она была так слаба! Он упустил момент, и вот результат — не сегодня-завтра будет сражение, что решит исход всей этой кампании. И боюсь, не в пользу Бонапарта, — с горечью заключил он, заставляя Анну вскрикнуть от волнения.

— Вы думаете…? — даже дышать боялась нынче, ожидая его ответа, смотрела в его затылок, на напряженную спину и белую полосу перевязи на вороте мундира.

— Я в этом убежден, панна Аннеля, — ответил Лозинский. А потом резко отошел от окна, опустился на одно колено перед ней, сидящей на козетке, в волнении теребившей бахрому шали, взял ее руку в свои ладони.

— Вот таков я, панна Аннеля, — проговорил он тихо. — Мои раны еще долго будут заживать, отменно порубили русские сабли в том сражении. Не будь вас в этом доме, я уехал бы в Литву, в свой фольварк и переждал бы там, чем закончится то, что так славно начиналось этим летом. Ах, как должно быть ныне хорошо в Бельцах! Тенистые аллеи в парке, пруд под ивами возле замка… Я люблю свою землю до безумия! Каждый камень в замке и башнях, каждую пядь земли! Я думал, что французский бульдог сумеет повалить русского медведя, чтобы моя сторона стала как прежде свободной, чтобы поднялась из-под пяты России. Нет, не говорите ничего, панна! Никто и никогда не переубедит меня в ином, даже вы! Оттого вы — мое наказание свыше, кара для меня! Я не должен был…. Вы благодарите меня за спасение домашних, а мне ведь наплевать на каждого из них. Наплевать на всех, на эту землю, на этих людей. Нет дела, что будет с ними. С ними, но не с вами! Ваш отец, потакая слепому стремлению своему, принял смутьянов на порог, а потом этот отряд… Я даже подумать толком не успел ни о чем, кроме того, как мало у меня ныне людей в усадьбе — всего-то пять вместе с Лодзем. И это против четырех десятков шевележеров! Сущее безумство! Как и то, что я говорю вам о том, что в душе моей…. Потерять вас или остаться верным клятве императору, уже единожды предавшего меня и мою землю? Выбор стал таким очевидным в тот момент…. Вы молчите?

— Я не знаю, что ответить вам, — сказала Анна. — Кроме слов благодарности, не нахожу, что сказать вам ныне. И не желаю…

— Мне не нужна ваша благодарность! — запальчиво воскликнул Лозинский, сжимая ее ладонь. — И благодарности ваших домашних тоже! Я сделал то, что сделал не ради них, а только исключительно себе в пользу. Ведь давеча мне открылась истина — не станет вас, и… Вы качаете головой. Отчего?

— Я не желаю слышать того, что вы скажете далее, — проговорила Анна. — Я уже писала к вам и ныне готова повторить каждое слово из того письма, что вы получили давеча. Я безмерно благодарна вам за ваш поступок, но более мне предложить вам нечего.

— Тогда предложите мне помимо благодарности и ваше доверие, ваше расположение ко мне. Более просить не стану, — Лозинский дождался ее кивка, а потом снова коснулся губами ее дрожащих пальчиков.

— Вы должны уходить из салона. С минуты на минуту воротятся из церкви. Не должно, чтобы нас видели наедине, — напомнила Анна, и он кивнул, соглашаясь. Не стоило быть настойчивым ныне, когда его позиции настолько упрочились в этом доме. Теперь они все зависели от него. Все, до последнего холопа в усадьбе!