может, и Антонов огонь довершит то, что начала пуля, кто ведает. Отменный дар от Лозинского за все, что тому довелось испытать — стать калекой от его руки.

Андрей качнулся, с трудом сохраняя равновесие на одной опорной ноге, и Влодзимир улыбнулся еле заметно взгляду. Пусть же упадет, пусть лишится права выстрела. И тогда…

— Время! — проговорил Кузаков, словно говоря, что вот-вот та минута, что дана раненому на выстрел, истечет. И сцепив зубы, пытаясь забыть о пульсации в ноге, отдающейся острой болью во всем теле, Андрей снова прицелился в поляка. Нет, он не дарует тому возможность уйти отсюда целым, выстрелив в воздух, как бы ни напоминал голос Марии, звучащий в голове: «Вы не убьете его, потому что она проклянет вас в том случае за его кровь!» Собственный же голос шептал: «Убей его… прямо в сердце выстрелом! Убей за всю боль, что довелось испытать. За то, что она выбрала его… Убей! Убей же! Ну же!»

И он нажал на курок, тут же после выстрела падая наземь без сил, уступая настойчивым мольбам тела облегчить боль, не наступая на раненую ногу. Подал лекарю, что бросился к нему, знак подойти первому к Лозинскому, который получил рану в грудь.

— Ранение неопасно. Пуля в теле, — объявил эскулап, бегло осмотрев того, упавшего на землю на бок, тяжело дыша. — Полковник был милостив к вам, сударь. Чуть ниже, и задето было бы легкое. Ищите отменного цирюльника, пусть извлечет пулю.

— Ему просто повезло, вашему полковнику, — процедил сквозь зубы Лозинский, морщась от боли, отталкивая руку лекаря со сложенным полотном, которое тот хотел приложить к ране поляка.

— Как пожелаете, — пожал плечами лекарь, убирая полотно. — По мне — хоть помрите тут от кровотечения. И полковник редко когда промахивается. Мне ли не знать того… я при полку уж поболее полутора десятка лет. С вашего позволения, сударь, — и лекарь поспешил к экипажу, которому уносили потерявшего сознание Андрея, аккуратно придерживая раненую ногу.

В доме на Северном бульваре их уже ждали со свежим полотном, корпией и подогретой водой. Годы, проведенные вблизи армии, научили Марию быть готовой после каждого подобного дня, когда может пролиться кровь, обработать раны, помочь остановить кровь. Она была рядом все время, пока извлекали пулю и осколки кости из раны, белая, как полотно рубахи Андрея, но решительно выпрямившая спину — пусть только попробует кто-то увести ее из этой комнаты. Только кусала до крови губу при каждом стоне или возгласе боли Андрея, пока лекарь совершал необходимые манипуляции над раной.

Она же была рядом и после, когда уже после обработки раны, Оленина оставили в покое, напоив опием для унятия боли. Промокала пот на его лбу, гладила и целовала его руки, пока он спал глубоким сном, орошая их своими слезами.

— Молитесь! Молитесь, чтобы миновал господина полковника «огонь», свойственный ране такого толка, — сказал на прощание Марии лекарь. — Я завсегда за сохранение конечностей, да против природы не пойти. Коли что не так пойдет, придется ногу отнять… да разве ж даст он? Скорее помереть пожелает, чем калекой остаться… Молитесь, мадам.

И она молилась. Молилась так, как не молилась, наверное, даже тогда в дни его болезни. Потому что видела Петра, абсолютно беспомощного калеку, которым он стал после сражения близ Бородино, понимала, что Андрей не даст отнять ногу в твердом уме и памяти, а она сама вряд ли поддержит такое решение, как ближайшая родственница.

К вечеру дня дуэли раненого взяли под арест. Мария знала, что так и будет, ничуть не удивилась, когда увидела солдат, посланных на Северный бульвар. Пришедший с ними офицер за шпагой Андрея, когда-то представленный Марии еще в дни временного перемирия [525] на водах, куда она ездила в то время, сообщил ей, что вскоре будет собран трибунал по этому делу. Именно ему предстояло решить судьбу полковника.

— Да уж, и не выбрать, что хуже — разжалование [526] или смерть, — горько сказал офицер. — Его Императорское Величество проведал о дуэли, как на грех, едва ли не сразу после оной. И откуда только? И это ныне, когда так строго стало к войскам нашим, что постоем в городе стоят. Только чудо спасет ныне полковника, мадам, только чудо.

И она молилась и об этом чуде. «Сохрани и убереги», просила, кладя поклоны перед образом, что возил с собой Андрей, некогда подаренным ему Марьей Афанасьевной. «Сохрани и убереги», шептала, когда началась горячка, и лекарь стал подозревать, что рана все же воспалилась. И допускала себе снова греховные мысли, вспоминая о своем зароке, вспоминая о той сделке, что когда-то предложила тому, кто взирает за ними с небес.

Через пару дней в дом на Северном бульваре пришел взволнованный Бурмин, который и рассказал Марии, что за день до дуэли Андрея с поляком Наполеон, понуждаемый своими собственными маршалами, подписал акт отречения от престола, устраняя тем самым последнюю препону к миру между воюющими сторонами.

— Может статься, и явит свою милость император наш к провинившимся по сему случаю, — говорил ротмистр взволнованной Марии, и та не могла не улыбнуться с надеждой впервые за эти дни. По крайней мере, одна из опасностей, висящих над Олениным, может быть устранена. Она так порывисто протянула руки Бурмину, благодарная за вести, которые он принес, что тот не мог не упасть на колени перед ней, не прижаться к ее ладоням горячими губами.

Ах, Боже мой, думала позднее Мария, глядя из окна, как удаляется от дома по бульвару Бурмин, как он меня любит! Чем я, такая грешная и гадкая, заслужила его любовь? Как он может любить меня ныне, зная, что я безнадежно и давно люблю того, кого он считает моим кузеном, что я живу раздельно от мужа?

Ротмистр был прав. Император смилостивился к дуэлянту и его секундантам, также посаженным под замок и лишенным оружия. Тех понижали в звании и возвращали в полк. Оленину же предстояло выйти в отставку в чине полковника. Его выдвижение в генерал-майоры и награждение золотой шпагой с алмазами за храбрость при битве при Фер-Шампенуазе были отменены. Впрочем, отставка была дана с правом ношения мундира, что было довольно неплохо при нынешних обстоятельствах, уверял Марию Кузаков, сразу же после ареста прибывший в дом на Северном бульваре.

— Это все равно ранит его, — сказала Мария, и Александр помрачнел. Верно, Оленину будет тягостно узнать об этом решении, но все же должен он понимать, что отставка лучше разжалования. Или смерти.

Молитвами Марии горячка миновала Андрея без особых последствий. Опасность «Антонова огня» ушла вслед за жаром, что ушел от раненого, оставляя взамен слабость недавней хвори. И снова она выхаживала Андрея, как тогда, в Смоленщине, стала при нем сиделкой и компаньонкой в часы одиночества. Для Марии тогда снова были самые прекрасные дни в ее жизни — те, когда он так нуждался в ней, те, когда он был так слаб и беспомощен.

Наполеон был сослан на неизвестную Марии Эльбу (говорили, что это остров), но она не поднимала бокал вина за избавление от Бонапарта наравне с остальными, а сидела у постели Андрея, недавно узнавшего о решении императора, и уговаривала его, как тому повезло, повторяя слова Кузакова.

— Знать, в Россию воротимся ранее срока. Разве ж худо? Разве не этого вы так желали? На могилу к ее сиятельству надобно бы съездить, madam votre mere [527] навестить в Агапилово. От ваших родных, между прочим, давеча письмо прибыло, — обговаривая все эти планы, она тщательно обходила тему своего будущего, которое ждало ее в России. И тему визита в Милорадово. Мария знала, что Андрей посылал разведать о Лозинском, но тот так же внезапно исчез, как и появился неожиданно более седмицы назад в их жизни. Ей очень хотелось верить, что тот уже на пути в Смоленщину, что тот все же изыщет возможности увезти Шепелеву из Милорадово к моменту возвращения Андрея из Франции. Большего ей не надо было. Только знать, что он не с ней, той, при мысли о которой поднималась волна неприятия в груди. Уж лучше с кем угодно, но не с ней!

Иногда Марию начинало беспокоить безразличное ко всему отношение Андрея, которое установилось в первые дни после горячки. Она пыталась его отвлечь: просила выносить его в кресле в небольшой сад позади дома или на широкий балкон, читала ему вслух новинки книг, что приносили к ним в дом визитеры. Но казалось, та пустота, которую она видела в его глазах ранее, только разрасталась день ото дня. Он улыбался и смеялся шуткам, а глаза не менялись… словно последнее, что могло случиться худого в его жизни — увечье и отставка из армии — убрали некие остатки, что были в его душе до того.

К концу мая, когда Париж готовился отпраздновать долгожданное заключение мира, что давал конец столь долгой и кровопролитной войне с Наполеоном, стало ясно, что кости срастаются, и Андрей все же