— Я прошу вас…

— Это невозможно, — прервал он ее, понимая, о чем именно та просит. Примириться с Лозинским. Не стреляться завтрашним утром. — Это невозможно. Вы же слышали мои слова, поляк оскорбил не только меня, но и весь полк. Такого не снести! Только кровь…

— Кровь! — истерично воскликнула Мария. В соседней комнате от ее громкого возгласа, видимо, пробудился Кузаков, тихонько скрипнуло кресло. — Кровь! Какие вы, право! Разве ж должно так рисковать своей жизнью? Разве ж должно пытать судьбу всякий раз? От смерти нет возврата… это конец… а потом…

Она смолкла, зажала рот ладонью, боясь разрыдаться в голос прямо перед ним. К чему лить слезы? Они никогда не трогали Андрея, она знала это отменно. Он бы только стал раздраженным, ушел бы прочь от нее, и она не сказала бы то, что намеревалась.

Какие глупцы эти мужчины! Как это дурно рисковать собственной шеей! Неужто не понимают, какую боль они приносят своими глупыми играми со смертью им, женщинам? Матерям и любимым. Неужто не понимают, что рвут им сердце всякий раз, когда ангел смерти становится им за плечо, неважно в поле ли сражения или в месте дуэли? Мария пыталась умилостивить Лозинского, напоминая тому о матери, что осталась где-то в польских землях у того. Влодзимир был единственным сыном, неужто не понимает, какие последствия будет иметь эта дуэль, если его убьют?

— Мадам Арндт забывает, что я стреляю первым, — насмешливо отвечал тогда поляк, и Мария на миг поняла, какая жажда крови пылала огнем в жилах мужчин сейчас. Потому что будь у нее в руках тот нож, которым Лозинский срезал с яблока кожуру, она бы тотчас вонзила тот прямо в сердце поляка, не задумавшись ни на секунду. — Я должен поблагодарить мадам. Без ее помощи мне бы ни в жизнь не отыскать в Париже господина полковника. Мадам всегда играла за моей половиной стола, n’est ce pas?

Это было истинной правдой, и от этого Марии становилось так больно и горько, что перехватывало дыхание. А ненависть к той, из-за которой и случилась эта ссора в игорном доме, только множилась. Все из-за нее, из-за Шепелевой!

— Ах, Бог мой, как же вы глупы, Лозинский! — пустила в ход Мария последнюю карту, что могла разыграть в этой полутемной комнате одного из постоялых дворов предместья Сен-Мартен. Смягчился голос, засверкали насмешливо глаза, из которых вмиг исчезли злость и страх.

— Осторожнее со словами, ma chere amie, — криво улыбнулся Лозинский, отправляя в рот очередной кусочек яблока. — Этакое вам дружеское предупреждение…

— Вы глупы, — снова подчеркнула Мария тогда, поднимаясь с места, с этого грубо сколоченного кресла, так грациозно, что Лозинский не мог не отвлечься от своего яблока, замер на миг. Тем более, она прошлась к нему, склонилась к уху, положив пальчики на его плечи. Зашептала тихо, хитрая бестия, прямо в ухо вкрадчиво. — Неужто вы не думали, отчего Оленин со мной? Отчего так волен в своем обращении с дамами? Оленин из той породы, что слово данное держит даже перед самим собой, mon cher ami. Он свободен от всяких обязательств. Она сама отказала ему в них, едва он прибыл в Милорадово по осени того года.

Лозинский одним мимолетным движением вдруг поднял руку и сжал больно одно из ее запястий, заставив ее поморщиться.

— Это правда? — глухо спросил он, ощущая, как глухо забилось сердце в груди, про которое он совсем забыл за последние месяцы, полагая, что оно мертво.

— Истинная, — даже голосом не подала вида, как болит запястье. — Анна Михайловна расторгла помолвку. Я не была при том, но шептались, что она поступила так, потому что не могла быть более связанной узами с ним. Вы понимаете, что это означает? Едва взглянув на него, она поняла, что не может с ним провести жизнь, что не он может составить ее счастье. Я готова поклясться в том, коли вы мне не верите, что все так и было. С осени 1812–го года расторгнута помолвка. Теперь вы понимаете, насколько бессмысленно то, что случится завтрашнего утра? Анна по-прежнему в Милорадово. Чего она так ждет, не покидая тех мест, когда должна бы уехать к своей тетке в Москву по смерти отца? Или кого она так ждет, боясь, что тетка выдаст ее спешно замуж?

Мария увидела на лице Лозинского сомнение и поспешила договорить то, что намеревалась сказать, идя сюда, в этот жалкий трактир, рискуя быть ограбленной на этих глухих и грязных улочках.

— Она так и не связала себя ни с кем обязательствами за это время, а Оленину возвратила слово и его письма к ней. Хотя благоразумнее было бы стать его женой при ее нынешнем бедственном положении и его богатстве, доставшемся от тетки. Вы должны ехать в Россию, в Смоленщину, Лозинский, иначе снова упустите то, что должно быть у вас в руках. Тотчас же! Прежде чем вернется в Россию Оленин. Он так и не смирился, он непременно навестит ее по возвращении. И кто знает, как все обернется ныне, когда он будет не связан обязательствами полковника одной из сторон, что покамест не в мире?

— Она от меня убежала в тот день! — как ни пытался скрыть свою боль Влодзимир, она все же вырвалась на волю откуда-то из глубины души, куда он надежно спрятал ту, ясно прозвучала в голосе при этих словах.

— Таковы мы, женщины, — улыбнулась лукаво Мария. — Отчего-то всегда говорим вам, мужчинам, «Нет», когда сердце готово сказать «Да». И только потом сожалеем о сказанном…

— Я не могу отозвать свой вызов, — упрямо повторил Лозинский, и она кивнула, соглашаясь.

— Я понимаю. Потому и не прошу о том. Не убивайте его, — она изо всех сил постаралась, чтобы голос не дрогнул при этих словах, а лицо не выдало, как ей страшно сейчас. — Стреляйте, коли потребуется. Если желаете крови, то нанесите легкую рану…Будьте милостивы к тому, у кого отняли желанное, кто потерял все…

— У меня нет выбора. Он убьет меня, коли я оставлю его в живых.

— Нет, не убьет. Я позабочусь о том, — они взглянули друг другу в глаза и долго не отводили взглядов. — Я обещаю… Верьте мне. Разве я когда-либо предавала вас?

— Упаси Христос иметь вас в своих врагах, мадам, — поцеловал ей руку тогда Лозинский, улыбаясь. — И избави от вашей ненависти…

И вот ныне Мария продолжала вести свою игру. Партия с поляком была разыграна так, как она полагала, но вот Андрей… Она смотрела в его глаза и в который раз поражалась пустоте тех. Или это просто ей была неподвластна его душа, не видна совсем?

— Вы не можете убить Лозинского, — твердо сказала она, сумев наконец-таки взять себя в руки. Провела пальцами по его руке, скрытой тонком полотном рубахи, наслаждаясь этим запретным с прошлого года прикосновением, теплом его кожи и твердостью мускулов под кончиками пальцев.

— Отчего же? — осведомился Андрей холодно. — Неужто он намерен принести извинения? Тогда вам удалось невозможное, мадам.

— Он будет стреляться. Но вы не убьете его, — и, заметив, как он вопросительно поднял брови, продолжила, скрестив пальцы второй руки на удачу в складках платья. — Вы забыли обо одном, Андрей Павлович. Не грешно убивать во время войны, но грешно отнимать жизнь по прихоти. Тем паче, в Великий Пост. Ни один духовник не отпустит такого греха, — а потом, сделав паузу, ударила. — И она не простит его. Никогда…

Он научился скрывать от нее свои эмоции, загораживался от нее стеной хладнокровия, но в этот раз не получилось. Чуть дернулся уголок рта, опустились на миг веки. Мимолетно, но она успела заметить, ощущая одновременно при этом и боль при виде его страдания, и удовлетворение, что попала в цель своими словами.

Прости меня, Господи, произнесла про себя, удерживая Андрея за рукав, когда он хотел отойти от нее, не слушать ее более, опасаясь узнать то, что она могла проведать у Лозинского. Прости меня, Господи, ибо я слаба рядом с ним. Он моя слабость и боль… только он.

— Ему не по своей воле пришлось уехать из России. Как и вас, его гнал из империи долг. Ныне, когда Наполеон потерпел крах, он наконец-то свободен вернуться туда, где его ждут. Не задумывались ли вы, Андрей Павлович, отчего она не едет прочь из Милорадово ныне? Она не может уехать, потому что…

— Довольно! — Андрей вырвал руку из хватки ее пальцев, отошел к столу, на котором лежал футляр с новыми пистолетами, которые по требованию Лозинского были куплены у одного из местных оружейников. Провел пальцами по полированному дереву рукоятки, а потом достал один из пистолетов, примерился, как тот лежит на ладони, старательно гоня от себя все мысли, что ныне разрывали голову на части. Он не хотел