Смоленщины, за то, что убегал, как загнанный зверь, из России, пытаясь спастись от плена.

Но даже в его вызове удача изменила Влодзимиру. Он целился в лицо Андрея, но попал в грудь — перчатка скользнула по мундиру, задев ордена на груди полковника, упала на пол. О, как же ненавидел в тот момент Лозинский этого русского! Ему казалось, его душу разорвет на куски от этой ненависти.

— Благодарю вас за эту услугу, — улыбнулся уголками рта Андрей, намекая на вызов.

— Не стоит, право! — бросил в ответ Влодзимир. — Пистолеты. Завтра на рассвете. За Адовой заставой [523] — самое место для того, что отправить вас на тот свет, не находите?

— Постарайтесь дожить до рассвета, сударь, с вашим-то норовом, — усмехнулся в ответ Андрей. — Дабы не лишить меня удовольствия увидеть вас под прицелом. Господа, кто окажет мне честь быть моим секундантом на завтрашнем деле? Только помните, господа, что мира еще не было… Что у вас, сударь? Ваши секунданты?

Но у Лозинского не было знакомцев в Париже — кузен ушел с гвардией, решившей сражаться и умереть вместе с Наполеоном, и тогда Кузакову по просьбе Андрея пришлось взять на себя эту роль после долгих уговоров. Себе же Андрей взял в секунданты ротмистра своего полка.

— Я намерен убить вас, господин полковник, — сказал на прощание Лозинский, разозленный хладнокровный видом Андрея. Словно ему завтра предстояла не дуэль, а легкая прогулка близ Катакомб. — Вы не сможете уйти завтра от Адовой заставы, клянусь честью!

— Этим вы окажете мне услугу вдвойне, — поклонился ему Андрей, намеренно зля своего противника, забавляясь яростью, которую без труда читал в его глазах. А потом взял под руку белую от тревоги и страха Марию, которая вцепилась в его мундир, словно тонущая, и вышел вон, даже не взглянув напоследок на того, кого был намерен завтра убить. Ибо он тоже разделял полностью мнение Лозинского, что от заставы уйдет только один из них. Только один…

Ночное небо было таким ясным, что было видно каждую тусклую точку на темном фоне, каждую звезду, пусть даже совсем маленькую. Половинка луны, висевшей над спящим городом, дарила достаточно света, чтобы видеть самые дальние от Северного бульвара крыши. Жаль только не ту заставу, к которой вскоре предстояло выезжать…

Тихо похрапывал в соседней комнате Кузаков, заснувший сидя в кресле, неудобно склонив голову к груди. Когда пробудится, будет болеть шея от такого положения, подумал невольно Андрей, поднимаясь со своего места за столом и пускаясь снова в путь до окна, распахнутого в теплую парижскую ночь. Хотелось курить, но будить Прохора не стал. Тот и так только недавно ушел к себе, напоследок так вычистив ордена и медали, что они поблескивали в свете луны из полумрака комнаты. Потому Андрей просто встал у окна, упершись ладонями в оконную раму, подставляя лицо легкому ветерку, ласково пробежавшемуся по его волосам.

Он совсем забыл звезды над Россией, вдруг подумал Андрей, глядя в темноту неба над крышами домов. Были ли они схожи с этими яркими точками или нет? Или все же были другие, чужие…? Как и земля, на которой завтра ему, возможно, предстоит умереть. Но быть погребенным он желал только в родной стороне, это было его твердое пожелание к Кузакову, которому были даны последние наказы.

— Не распорядишься о том, mon ami, буду приходить к тебе ночами, обещаю, — говорил Андрей, когда они, вернувшись из игорного дома, расположились с трубками и бутылкой вина в одной из комнат. — Пусть схоронят в родной земле. Даже у самой границы… но только там!

Александр обещался, как когда-то еще в Саксонии поклялся отдать письмо бывшей невесте Оленина. Оно хранилось среди его бумаг, надежно скрепленное отпечатком кольца Андрея. Написанное на случай смерти автора, оно долго путешествовало в сумах Кузакова, и видит Бог, тот искренне надеялся, что и в этот раз оно не покинет своего укромного места.

Как она будет читать эти строки, подумал Андрей. Мелькнет ли хотя бы капля сожаления, когда услышит о его гибели? Помянет ли? Он вдруг вцепился сильнее пальцами в раму и закрыл глаза, пытаясь прогнать воспоминания, что нахлынули волной при одном только имени, мелькнувшем в голове. Сколько прошло дней и месяцев, а он до сих пор помнил. Движения, жесты, лицо, облик в целом, ее голос. И ее слезы…

Быть может, так и должно быть? Быть может, ему было бы лучше быть убитым на этой земле, чем вернуться в Россию? Андрей еще помнил то время, когда Надин поменяла место в его жизни. Была невестой, а стала женой брата. Помнил, как было тяжело даже в одной с ней комнате находиться, как больно осознавать, что вежливый и короткий поцелуй руки и братский поцелуй в щеку — это все, что ему было позволительно ныне. И знать, что она недоступна для него. И ненавидеть ее за это и за то чувство, что вспыхивало в груди, едва он слышал ее голос и видел ее лицо.

В тишине ночи вдруг раздался цокот копыт по каменной мостовой. Возле двери дома остановился экипаж, из которого спешно выскользнула тень, сунув быстро в руку вознице монеты. А потом тень вдруг взглянула вверх, прямо в окно, в котором стоял Андрей. Он совсем не удивился, узнав Марию. Она уехала еще пару часов назад, полагая, что скроет свой ночной визит от посторонних глаз, но ошиблась.

Интересно, что сказал ей Лозинский, подумал Андрей, когда у порога комнаты раздался тихий шелест платья, когда аккуратно ступая в ночной тишине дома, шагнула к нему Мария. Ведь это именно к поляку ездила она в эту ночь, пытаясь уговорить того отказаться от дуэли, услышав, чем грозит она Оленину.

— Виселица! Ты понимаешь это, mon ami? — горячился по пути к Северному бульвару Кузаков. — Мира еще нет. Мы на военном положении. Ты понимаешь это?

— Полноте, Александр Иванович, вы запугали своими словами Марию Алексеевну, — пытался остановить его возмущение Андрей. — Да и потом — qu'y puis-je [524] Поляк оскорбил не только меня лично. Он нанес оскорбление моему полку, всей армии в целом. Тут ничего не поделать.

— Знать бы, как тот в стрельбе, — недовольно проворчал Кузаков, не желая показывать, что он признает правоту Андрея. — Что ждет-то тебя завтрашнего утра?

— Полагаю, что стреляет тот недурственно, иначе не выбрал бы пистолеты. В любом случае, завтра и узнаем ответы на наши вопросы.

— Поражаюсь тебе, mon ami, такое хладнокровие… А ведь и верно тут только одна тебе дорога, как бы ни выстрелил завтрашним утром. Все торопишься на тот свет? Или на талисман свой надежду питаешь, как обычно?

Андрей ничего не ответил на эту реплику, только плечами пожал, покрутив на пальце перстень с аметистами и нефритами. В полку полагали, что это кольцо — некий талисман Оленина, хранящий его от любых напастей. И никто, даже Кузаков, не догадывался, отчего на его пальце этот перстень.

Да и сам бы Андрей, верно, не ответил на этот вопрос. Сначала носил, чтобы помнить, уверяя себя, что предмет памяти не та, чье имя скрыто в золоте, а женское коварство. Хотя всякий раз, когда глаза замечали блеск маленьких камней, он вспоминал не тот проклятый день и ожог между лопатками от брошенного кольца. Вспоминал сарай и тихий шелест дождя по крыше, запах трав и ее смущенную улыбку на счастливом лице.

Он пытался снять с руки этот перстень, твердо решив забыть. Несколько раз прятал в суму, а потом спустя время доставал и одевал на палец. Потому что было пусто без этого перстня, без этого блеска камней. Потому что становилось тут же не по себе, словно какой-то частички его не хватало.

Анна… Где же была та поворотная точка, после которой все пошло совсем не так? Где судьба переплела нить судьбы твоей с той, другой, отрезав безжалостно нить Андрея? Разве мог он подумать, уезжая тогда из Милорадово или ожидая заветного письма, написанного до боли знакомым почти детским почерком, что все так повернется?

Тонкие пальчики легли на его плечо, и Андрей повернулся от окна к Марии, вглядывающейся в его лицо со странным напряжением в глазах. Некоторое время они молчали, только смотрели друг другу в глаза, а потом она произнесла тихо: