«Да уж, что верно, то верно, — думал Матвей, — слащевцы свирепствовали вовсю». Ему вспомнилась страшная городская площадь, на которой валялись истерзанные и порубленные слащевцами рабочие. Там были коммунисты и комсомольцы — подпольщики, беспартийные, обвиненные в сочувствии большевикам… И несколько дней по углам улиц, выходивших на площадь, дежурили конные головорезы из «наивернейших». Они выполняли приказ генерала — не разрешали хоронить замученных. А другие — гнали к площадь рабочих и обывателей, чтобы те, посмотрев на изуродованные трупы, прониклись страхом и трепетом.
Но, как всегда бывает, бессмысленная жестокость и изуверство пробудили ненависть даже в душах слабых, а сильные давали здесь молчаливую клятву драться с белыми до последнего дыхания. И лишь только в их руки попадало оружие, они держали свое слово. Рабочие николаевских заводов, насколько хватало сил, мешали белякам переправиться через наплавной Варваровский мост. В дело шли отбитые у деникинцев пулеметы и пушки. Судостроителям не привыкать было переходить от станка к станковому пулемету, орудийному лафету. Еще в восемнадцатом году николаевские рабочие — жители единственного на Украине города — три дня сдерживали натиск регулярной кайзеровской армии, отчаянно сопротивляясь приходу оккупантов, благословленных Центральной радой…
Едва по мостовой зацокали копыта красных конников, как, несмотря на ранний час, из домов на улицы повысыпали жители. Слободка первой встречала освободителей: у обочин толпились старики, женщины, дети. Мужчин почти не было видно, они находились на другой стороне города, откуда слышалась стрельба. Бой у Варваровского моста не затихал. Хозяйки, встававшие спозаранок. подбегали к бойцам и совали им в руки кто пирожки, кто кринку теплого молока с аппетитной рыжей пенкой… И потом женщины подолгу стояли у обочины, глядя вслед бойцам и уголками платков вытирали слезы.
Из рядов кричали:
— Гражданочка! Будь ласка! Добеги до Девятой Слободской, дом семнадцать. Нечипоренко спроси. Скажи, что Гриша здесь. Вместе с Красной Армией вернулся!
Менялись адреса, но просьбы оставались прежними. Ушедшие отстаивать Советскую власть возвращались победителями.
Колонны конников сменили шеренги пехоты. Вступившие в город красные войска направлялись к площади Коммунаров. Там меж заводскими воротами «Рассуд» и мрачного вида зданием флотского полуэкипажа[2] стояла наскоро сколоченная трибуна, украшенная алыми флагами и транспарантами. Площадь была наполнена народом.
Седой рабочий-судостроитель, сжав кепку в руке, громко кричал с трибуны слова приветствия.
— Товарищи красноармейцы! Освободители наши! Большое вам спасибо от всего рабочего класса! Здесь, вот на этом месте, совсем недавно, в ночь на двадцатое ноября, были замучены коммунисты, комсомольцы, беспартийные труженики — шестьдесят один человек! Остановитесь, бойцы революции! Почтим память павших коммунаров минутой молчания!
И по приказу командиров, эскадроны, батальоны останавливались, чтобы почтить память тех, кто отдал жизнь за правое дело. И шли дальше, через центр города в сторону Варваровского моста, чтобы вступить в бой.
Перед выходом на площадь трое всадников отделились от эскадрона, отъехали в сторону. Но Саша Троян слишком вжился в роль бойца. Тараща и без того большие, чуть навыкате, близорукие глаза, он теребил повод разгоряченного коня:
— Хлопцы! Чего мы тут прозябать будем? Айда с этим эскадроном на фронт! Там веселее! Чего бы и нам не рубать беляков?!
Вид у Саши был взъерошенный. Давно не стриженые волосы патлами торчали из-под кепки. Он часто снимал очки и протирал стекла засаленной подкладкой своего видавшего виды головного убора. Тогда Саша замолкал, и на лице его появлялось беспомощное выражение.
Костя Решетняк, красовавшийся в кавалерийской шинели и буденовке, снисходительно посматривал на своего воинственно настроенного товарища и помалкивал. Уж больно не походил Сашка на бойца. Но Троян не унимался:
— Хлопцы! Ну пошли вместе с ними!
— Нам велено быть в городе, — твердо сказал Матвей. — Ты приказ Грозы помнишь?
— Мы же — на фронт!
— Даже если и на фронт уйдем — будем считаться дезертирами. Ты же комсомолец, должен знать, что такое дисциплина. Или комсомол тебе не указ? Теперь по домам, а в шесть вечера — собрание актива. Федя Гроза сказал, что соберемся в здании Страхового общества. Угол Потемкинской и Глазенаповской.
— Знаем… — с ленцой ответил Костя.
— До встречи! — кивнул Матвей и пустил коня вскачь.
Но домой Матвей Бойченко не поехал. Он отправился в центр города, на Большую Морскую улицу, где и до прихода деникинцев помещалась губчека.
В доме странной и довольно безвкусной архитектуры с пристройками, венецианскими башенками, а также круглыми и полукруглыми окнами было оживленно, у входа стоял часовой. Матвею живо припомнился тот день, когда он впервые пришел со своим двоюродным братом Володей Шицаваловым к бывшему председателю ЧК. Тогда он получил особое задание, которое определило его жизнь на несколько лет. И то особое задание еще не выполнено до конца.
Подъехав к зданию, Матвей соскочил с лошади и привязал повод к стволу каштана.
— Эй, хлопец! — крикнул ему часовой. — А ну, проезжай отсюда!
Бойченко не ответил и быстро поднялся по лестнице.
— Тебе чего? — недоверчиво глядел на него часовой.
— Вызовите дежурного. Мне надо видеть председателя губчека.
— Кто ты такой?
— Вот это я ему и объясню.
— Катился бы ты отсюда…
— Не раньше, чем поговорю с председателем.
— А фамилию-то ты его знаешь?
— Нет. Вы же только вошли в город.
— Иди отсюда! — гаркнул часовой.
Очевидно, на его голос открылась дверь. Часовой стал по стойке «смирно».
— С кем ты тут балакаешь? — спросил мужчина в кожаной кепке и кожанке, перехваченной ремнем, с наганом на боку.
— Вот, рвется, товарищ Каминский. Председателя требует.
— Т-требует? — несколько взволнованно переспросил Каминский.
— Не требую, а прошу. Мне необходимо ему представиться.
— П-предс-ставиться? — запинаясь, переспросил Каминский. — П-предс-седателю?
— Да, товарищ Каминский.
— Ну-ну-ну… Пропустите этого т-товарища.
— Проходи! — часовой метнул дулом взятой наизготовку винтовки.
Бойченко вошел в дом. Золоченые, обитые бордовым атласом кресла, тяжелые шторы. Все тут оставалось по-старому, когда анархисты — махновцы и григорьевцы, спровоцировав бунт во флотском полуэкипаже, ворвались в здание губчека, убили, а потом изрубили председателя товарища Абашидзе.
Привычно свернув налево, Матвей направился к кабинету Абашидзе. Он решил, что более удобной комнаты в доме нет. Сопровождавший его Каминский подтвердил предположение.
— Подожди, я доложу. — И дежурный прошел в кабинет.
Матвей оглядел приемную. И здесь все было по-прежнему.
Только стол дежурного стоял на другом месте, ближе к окну. «Видимо, у этого Каминского, или его товарища слабое зрение», — подумал Бойченко.
— Проходи, — появляясь в дверях, кивнул Каминский.
Посредине кабинета стоял невысокий худощавый человек в гимнастерке, галифе и хромовых сапогах. У него был такой вид, точно он остановился на минуту и сейчас начнет снова ходить по комнате.
