республиканцев? Они что, действительно сожгли сотни церквей? А правда, что женщины сражаются вместе с мужчинами, даже проститутки?» Разумеется, ответов я дать не мог и только твердил: «Думаю, это из-за Марокко».
В последнюю неделю перед отъездом я на самом деле ни на что не обращал внимания. Не знал имен лидеров политических и общественных течений. Не задумывался о людях, которые под страхом смертной казни вступали в борьбу с режимом.
ЧАСТЬ III. Мадрид, 1909
Глава 8
— Не упоминай о Барселоне, — предупредила меня похожая на осу дама в наряде из желтого атласа и черных кружев, когда мы стояли в прихожей дворца.
— Совсем не упоминай о Каталонии, — добавила пожилая женщина. В ее волосах алели атласные цветы, в руках она держала веер, подобранный в тон корсету красного гофрированного платья.
— На поездах здесь никто не ездит, — верещала похожая на осу дама. Она даже думать боится о том, что железнодорожные пути могут взорвать. Ведь она ездила по этим самым рельсам — именно по этим самым — в своем личном вагоне.
«Нет Барселоне, нет Каталонии, нет поезду», — думал я.
Граф отделился от толпы женщин и двинулся ко мне с вытянутой вперед рукой, шел он удивительно легко для почти слепого человека.
— Музыка, мистер Фелю, — это все, о чем вы должны говорить.
Граф повел меня в кабинет, по пути кивком головы приветствуя стражников с алебардами. Обставлен кабинет был со вкусом, как и те комнаты, по которым мы проходили. С расписных потолков, где среди пышных облаков парил херувим, на гроздях атласных лент свисали канделябры.
Какой-то мужчина представил графа. Граф представил меня. Дамы расселись вдоль стены. Мария- Кристина, королева-мать, указала мне на мягкое, обитое гобеленом кресло. Чтобы сесть в него, мне пришлось слегка подпрыгнуть, и мои ступни болтались на весу. Две небольшие собачки с глазами- маслинами навыкате осторожно покрутились возле меня и улеглись в ногах своей госпожи.
— Надеюсь, ты нормально доехал? — спросила королева-мать, размеренно произнося каждое слово. У нее был длинный узкий нос, тонкие губы и пепельные брови; седые волосы забраны в плотный пучок. Казалось, из нее была выжата каждая унция цвета, а вместе с ним и жизни. Ее тонкую талию обхватывал тугой корсаж цвета слоновой кости.
Не зная, что ей ответить, чтобы избежать при этом упоминания о поезде, я слегка пожал плечами — случайное, усталое подергивание, которое она приняла за ответ.
— Я с нетерпением жду вашего выступления с очаровательной дочерью Конде Гусмана. А пока, — продолжала она, произнося эти слова с большим, казалось, трудом, — не будем касаться этой темы. Говорить о музыке, которой ни разу не слышал, почти так же глупо, как толковать о блюде, которого не пробовал, не так ли? Расскажи-ка мне о себе.
Перебирая в уме варианты возможного ответа, отбрасывая неудачные, я быстро оглянулся, точно в поисках подсказки, и послал умоляющий взгляд графу — но напрасно. Я поднял глаза к потолку, и мое внимание целиком поглотил сюжет росписи: сильные, атлетические руки, детские попки, развевающиеся туники. Я стоял истуканом, не в состоянии отвести взгляда от этой картины. Слепцу бы повезло больше, будь он на моем месте.
Покашливание графа вернуло меня в реальность. Королева-мать глядела куда-то мимо меня.
— Один человек посоветовал мне предложить тебе содержание, — услышал я ее голос. — Он верит, что ты прославишь свою страну.
Я опять не знал, что ответить: музыки касаться нельзя, она недвусмысленно дала это понять.
— Так откуда ты? — произнесла она, повысив голос.
— Я жил недалеко от моря, ваше величество, — заикаясь проговорил я.
Она так сжала губы, что кожа на ее подбородке стала подрагивать.
— И что же это за море?
— Средиземное.
Послышалось шуршание — шорох жестких дамских платьев; женщины зашевелились, едва сдерживая хихиканье.
— А твой отец, чем он занимается?
— Таможенный инспектор, — выпалил я, радуясь, что разговор перешел на безопасную тему. Для настоящей же радости причины не было. — Он умер. На Кубе. Это было большое горе для семьи.
— Уверена, он достойно служил Испании. — Однако и этого ей было недостаточно. — А твоя мать? Она тоже жила на Кубе?
— Нет, в Каталонии. — Мой голос дрогнул. — Да, она выросла в колонии, но позже уехала оттуда.
— Чудесно. И где ей нравилось больше?
Я снова как воды в рот набрал, но глубокие, темные глаза королевы-матери, казалось, требовали от меня честных ответов. Спотыкаясь на каждом слове, я выдавил из себя:
— Маминого дядю казнили. К тому же в тех краях много всяких болезней. Она не хотела возвращаться туда. Даже когда папа был еще жив. В Испании ей, разумеется, лучше.
За моей спиной раздался голос графа, я оглянулся — за локоть его придерживала осиная дама.
— Фелю, но почему ты ничего не говоришь о занятиях музыкой? — неуверенно произнес он.
Королева-мать жестом велела ему отойти. Две собачонки засуетились подле ее ног, коготки их маленьких черных лапок возбужденно стучали по полу.
— И все же меня больше интересует, что собой представляет этот мальчик, даже если где-то рядом находится его виолончель.
— Но у меня нет своей виолончели, — смущенно пробормотал я.
— Как так?
Граф положил руку мне на плечо, тем самым давая понять, что мне следует помолчать, но королева-мать успела услышать мои слова.
— Что ж, если нужно, королевский скрипичный мастер сделает тебе виолончель. Это будет мой подарок по случаю твоего приезда в Мадрид. Разумеется, если ты не настаиваешь на немецком или итальянском инструменте.
— О! Я предпочитаю испанскую виолончель. Благодарю вас.
— Очень хорошо, — сказала она, довольная тем, что разговор закончился эффектной нотой.
Граф Гусман велел мне повторить разговор с королевой-матерью для графини, когда я присоединился к своему новому учителю и его жене на обеде в их королевских апартаментах. Так было не один раз в течение последующих лет, после чего я возвращался в небольшую комнату этажом выше, которую делил с юношей из небольшого городка под Лиссабоном, обучающимся на архитектора.
— Прекрасно, по крайней мере, мы всегда будем знать, о чем думает этот мальчик, — засмеялась
