— Это то, чего я всегда для него хотела. — Ее голос понизился до шепота.
— Знаю, — сказал он, стул под ним скрипнул, будто он придвинулся к ней поближе, чтобы утешить ее: — А тебе?
— Мне?
— Тебе чего бы хотелось?
Я прикрыл уши, не желая слышать хриплый голос мамы и успокаивающий шепот Альберто. Стоя возле двери спальни, я невольно схватился за дверную ручку, мои уши оказались незащищенными.
— Сейчас не лучшее время, — говорила мама.
— А будет ли когда это лучшее время?
— Может, и нет.
Я почувствовал облегчение, и к собственному удивлению — грусть по отношению к ним обоим.
На следующий день в самом начале нашего урока Альберто объявил, что подумывает о том, как бы связаться с доном Хосе.
— Чем быстрее, тем лучше, — сказал я.
Альберто поднял брови, но промолчал и потянулся к стопке партитур и моих записных книжек, которая громоздилась на полу и уже достигла уровня моих коленей.
— Ты должен подготовить что-нибудь. Например, из Сибелиуса, и непременно сонату. Я оставляю выбор за тобой, но как ты смотришь на Сонату соль минор Шопена? Скерцо продемонстрировало бы твое владение смычком.
— Только не Шопен.
— Лало?
— Нет.
— Что же тогда?
В конце концов я сказал:
— Первая сюита соль мажор Баха для виолончели.
— Какая часть?
— Я буду играть с самого начала, пока он не остановит меня.
— Ты так говоришь, будто речь идет о какой-нибудь корриде. Ты не должен ждать, когда он вытолкнет тебя с ринга, твоя задача — хорошо сыграть. Кроме того, первая сюита — самая простая и не для концертного исполнения.
— Она зазвучит, когда я ее сыграю.
— Не знаю, возможно, на дона Хосе произведет впечатление что-нибудь более современное.
— Тогда ему надо слушать джаз.
Альберто поднял руки, показывая, что сдается.
Я постукивал левой рукой по грифу виолончели, горя желанием разозлить его. Он же совершенно миролюбиво произнес:
— Это твой выбор, Фелю.
Его спокойствие только взбесило меня.
— Ах, ваша репутация? Разумеется, она ведь зависит от моего выступления.
— Ты ошибаешься. Она зависит только от моих поступков.
— И на меня вы не возлагаете никаких надежд?
— Ты даже не представляешь, как я на тебя надеюсь. Больше, чем кто бы то ни было, пусть ты и не мой сын. Между прочим, лишь немногие из этих надежд связаны с музыкой.
Голова у меня налилась свинцом, пальцы стали толстыми и неуклюжими. Мгновение назад я бы вспылил, сейчас же стоял совершенно подавленный. Я не мог даже играть и никак не мог определить причину моего неожиданно мрачного настроения.
Как здорово, что именно в этот момент в комнату, задыхаясь, ворвалась мама:
— Хозяин магазина музыкальных инструментов прислал своего брата, они хотят забрать виолончель Фелю. Мы запоздали с еженедельной выплатой долга всего на несколько дней, к тому же теперь его не устраивает оплата в рассрочку, он требует всю оставшуюся сумму, в противном случае мы должны вернуть виолончель.
Альберто вышел из комнаты. Вернулся он через несколько минут, какой-то потерянный:
— Он закрывает магазин и уезжает, его пугают расползающиеся по городу слухи, поэтому он распродает инструменты и собирает долги. Ты мог бы продать свой смычок, Фелю. Он стоит дороже, чем виолончель.
— Только не смычок.
— Ладно! — Альберто спокойно взял виолончель и положил ее в футляр. Прикрыл, как прикрывают крышкой гроб. Я в последний раз смотрел на свою первую виолончель!
Возле класса дона Хосе мы сидели на узкой скамейке, тесно прижавшись друг к другу.
— В этом году семестр у них заканчивается рано, — прошептал Альберто моей маме, — и каникулы объявлены на неделю раньше. Приди мы на несколько дней позже, — обернулся он ко мне, — и тебе вообще не пришлось бы играть для дона Хосе.
Мама была расстроена. Газеты сообщали, что по всей провинции молодые мужчины, такие как Персиваль, могут в любой день получить призывную повестку. Кроме того, мама узнала, что друг Луизы отправился в Марокко, и моя сестра страшно горевала.
Появилась секретарша. Она провела нас через соседнюю дверь в комнату, где сидел дон Хосе в окружении учеников-виолончелистов. Альберто и Хосе обнялись, и по классу пронесся шепот: «Мендисабаль», — студенты знали это имя, которое для меня два года назад ничего не значило.
— Дон Мендисабаль оказал нам честь. — Дон Хосе протянул ему смычок.
Альберто стоял сжав руки, глазами изучая носки своих ботинок, красноречиво демонстрируя отказ.
Дон Хосе настаивал:
— Я сегодня оказываю вам любезность, не так ли? Окажите и вы любезность
Не ожидал, что мой учитель уступит. Все это время я упрашивал его сыграть, но он был неумолим: никогда ничего не играл, кроме учебных тактов, необходимых для наших занятий. Но он кивнул в знак согласия, пододвинул к себе свободный стул, взял у дона Хосе виолончель и сел, чтобы играть. Не извинился, не представился, даже название композиции не назвал. Он просто провел смычком по струнам, и все мы обратились в слух.
То, как играл Альберто, отражало его характер: он начал медленно, но по мере игры выстраивал порядок, объем, образ, виолончель звучала благородно и уверенно даже тогда, когда нота становилась все тоньше и тоньше, и так до самого конца, пока она не превращалась в шепот —
Единственным техническим сюрпризом для меня было отчетливое дыхание Альберто. Он звучно вдыхал и выдыхал, заставляя легкие интенсивно работать в наиболее яркие моменты, и я подумал, что никогда прежде не обращал внимания на свое ДЫХАНИЕ, — и вся моя спесь тут же улетучилась. Как же я недооценивал его! Думал, что он никто, просто кроткий человек, изредка похваливавший меня и дававший кое-какие советы. Но как я переоценивал себя! Мои эгоизм, безответственность, недоразвитое ощущение собственного «я» были неразделимы. Я не осуждал себя за это. Я был юн. Ничего не делал и был никто. Я не был чудом — Моцартом или хотя бы Эль-Нэнэ.
Когда прозвучала последняя нота, Альберто встал, протянул виолончель дону Хосе и даже не посмотрел на аудиторию. Его не интересовали аплодисменты, он просто сделал то, что умел.
— А теперь — ученик, — объявил дон Хосе. Он подал рукой знак долговязому юноше, который покорно подтолкнул ко мне свою виолончель. Я облегченно вздохнул, поскольку маэстро не спросил, почему я без виолончели.
