не менее мы продолжали готовиться к отъезду. Написали письма учителям, где на ломаном английском просили извинения, что наши дети внезапно бросают школу. Составили инструкции для будущих арендаторов, где объясняли, как прочищать дымоход и что делать с протекающей крышей.

«Приходится подставлять ведро».

Мы украсили цветами лотоса статуи Будды перед храмами. В последний раз посетили кладбище и окропили водой могильные плиты тех, чьи души уже покинули этот мир. Младшего сына Есиэ, Тецуо, которого поднял на рога разъяренный бык. Дочь торговца чаем из Иокогамы, имени которой мы никак не могли вспомнить.

«Бедняжка умерла от испанки на пятый день после прибытия в Америку».

Вместе с мужьями мы в последний раз прошлись между рядами виноградных лоз, и наши руки невольно тянулись к сорнякам. Мы поставили подпорки под обвисшие ветви миндальных деревьев. Мы собрали всех червяков с листьев латука и, возвращаясь с поля, прихватили с собой горсть влажной черной земли. Мы перестирали последние корзины белья в своих прачечных. Мы заперли ставни на окнах наших магазинов. Мы подмели полы в наших комнатах. Собрали сумки и чемоданы. Взяли детей и покинули большие и малые города, лежавшие в долинах вдоль побережья.

Некоторые из нас покидали свои дома, заливаясь слезами. Некоторые пели. Одна женщина заливалась истерическим смехом, зажимая рот руками. Кто-то напился почти до беспамятства. Но большинство из нас покинули эту страну тихо, потупив головы от стыда и смущения.

Одного старика из Джилроя пришлось нести на носилках. Другой старик — муж Нацуко, бывший парикмахер из Флорина — ковылял, опираясь на костыли, а на голове у него была фуражка Американского легиона. «В этой войне не будет победителей. Будут только проигравшие», — твердил он. Почти все мы говорили по-английски, чтобы не злить зевак, собравшихся посмотреть на наш отъезд. Многие из нас потеряли все и вообще не хотели говорить. У всех у нас были идентификационные бирки с номерами, пришитые к одежде. Среди нас был новорожденный младенец, девочка из Сан-Леандро, которая крепко спала в корзинке. Ее мать — Наоми, старшая дочь Сидзумы, — изнывала от беспокойства, но выглядела нарядно в серой шерстяной юбке и черных лодочках из крокодиловой кожи. «Как вы думаете, нам будут давать молоко?» — без конца спрашивала она. Был среди нас мальчик в коротких штанишках, которого больше всего интересовало, будут ли там, куда нас отправляют, качели.

Некоторые из нас надели свою лучшую одежду. Другие — единственную, какая у них была. Одна женщина была в лисьих мехах.

«Жена короля латука», — шептались люди вокруг.

Один мужчина был босой, но свежевыбритый, и при нем был только небольшой аккуратный узелок со всеми пожитками: буддийские четки, чистая рубашка, игральные кости, приносившие удачу, и пара новых носков, которые он собирался надеть, когда настанут лучшие времена. Один мужчина из Санта-Барбары держал в руках коричневый кожаный чемодан, покрытый выцветшими наклейками с надписями «Париж», «Лондон» и «Отель „Метрополь“, Бейрут». Его жена следовала за ним на расстоянии трех шагов и несла деревянную стиральную доску и книгу по этикету, которую она взяла в библиотеке. «Я могу оставить ее у себя до следующей недели», — говорила она.

Среди нас было несколько семей из Окленда, которые сложили свое имущество в крепкие брезентовые рюкзаки, купленные день назад в «Монтгомери Уард». Несколько семей из Фресно, которые сложили весь скарб в картонные коробки. Семейство Танака из Гардены уезжало, не заплатив за аренду. Семья Танака из Делано уезжала, не уплатив налоги. Кобаяси из Байолы за день до отъезда вымыли пол в своем ресторане, окатив его несколькими ведрами горячей воды, и до блеска начистили плиту. Судзуки из Ломпока оставили у дверей щепотку соли, чтобы очистить свой дом. Нусимото из Сан-Карлоса оставили на кухонном столе вазу со свежесрезанными орхидеями из своего питомника, чтобы порадовать жильцов, которые въедут в их дом. Игараси из Престона складывали вещи до последней минуты и уехали, оставив дом в полном беспорядке. Большинство из нас собирались в спешке. Многие пребывали в отчаянии. Некоторые чувствовали себя глубоко обиженными и не имели ни малейшего желания когда-нибудь вернуться назад. Одна из нас, прежде жившая на Роберт-Айленд, сжимала в руках Библию и бормотала себе под нос: «Сакура, сакура».

Другая жила в большом городе и в день отъезда впервые в жизни надела брюки.

«Мне сказали, там, куда нас посылают, ходить в платьях не придется».

Третья перед отъездом первый раз сделала прическу в салоне красоты.

«Я мечтала об этом всю свою жизнь».

Одна из нас покидала свою рисовую ферму в Виллоус с крошечной статуэткой Будды в кармане и твердила, что в конце концов все будет хорошо. «Боги не оставят нас», — говорила она. Ее муж уезжал в грязной рабочей одежде, а в ботинке у него были спрятаны все деньги, которые им удалось скопить. «Ровно пятьдесят центов», — сообщал он всем и каждому и при этом улыбался и подмигивал. Некоторые из нас уезжали без мужей, которые были арестованы в первые недели войны. Без детей, которых мы отослали домой несколько лет назад.

«Я попросила родителей позаботиться о детях, чтобы у меня была возможность целый день работать на ферме».

Один мужчина, живший в Лос-Анджелесе, на Первой Восточной улице, увозил с собой белый ящичек с пеплом усопшей жены, который висел у него на шее в шелковом мешочке.

«Он без конца говорит о ней».

Один мужчина, который жил в центре Хейворда, увозил коробку шоколадных конфет — ее подарила ему китайская пара, взявшая в аренду его магазин. Еще один мужчина, имевший виноградник в Динубе, увозил ненависть к соседу, который пообещал купить у него плуг, да так и не заплатил.

«Этим чертовым американцам нельзя доверять».

Один мужчина из Сакраменто уезжал с пустыми руками. Он весь дрожал и выкрикивал что-то нечленораздельное. Асаё — самая красивая из нас — уезжала из Редвуда с тем же самым ротанговым чемоданом, который купила на пароходе двадцать три года назад.

«Он все еще как новенький!».

Ясуко покидала квартиру в Лонг-Бич, забрав с собой лишь письмо от мужчины, который не был ее мужем; она аккуратно положила его на дно сумочки. Масаё уезжала, успев попрощаться с младшим сыном Масамити, который лежал в больнице в Сан-Бруно, где ему неделю спустя предстояло умереть от свинки. Ханако кашляла и подозревала, что серьезно больна, но на самом деле у нее была самая обычная простуда. Мацуко страдала от головной боли. У Тосико поднялась температура. У Сики началась истерика. Мицуё сильно тошнило, и вскоре выяснилось, что она беременна, впервые в сорок восемь лет. Нобуэ больше всего тревожило, не забыла ли она выключить утюг, которым утром перед отъездом разглаживала складки на блузке. «Мне надо вернуться», — заявила она мужу, который стоял, глядя в пространство, и ничего не ответил. Тора увозила с собой венерическую болезнь, которую подцепила в последнюю ночь работы в