приток людей достиг полной силы, и штаб дивизии еле справлялся с приемом. Мелкие стрелковые подразделения — первоначальные ячейки будущих батальонов и полков — расширялись и превращались в полноценные войсковые части. Постепенно прибывал и командный состав: во главе полков, дивизионов, рот и батарей становились опытные командиры. Приходили поезда и автоколонны с вооружением и снаряжением. Артиллерийский полк получил новые прекрасные орудия и лошадей; зенитчики и минометчики радовались новому оружию и очень гордились им. Гражданская одежда стала исчезать, пестрая толпа постепенно превращалась в подтянутый воинский коллектив. Затруднение получилось только с обувью, и не потому, что не хватало сапог, а потому, что спрос на большие размеры был так велик, что превзошел все расчеты статистики. Кое-кому пришлось некоторое время ходить в чем попало, пока на базе не появились сапоги сорок шестого и больших размеров.

Тот день, когда стрелки получили винтовки, стал для них настоящим праздником. Это событие уже приближало их к фронту. С довольными, гордыми лицами принимали оружие тяжеловатые крестьянские парни и подвижные рижане и, усевшись на солнышке, долго чистили его, пока не была снята излишняя смазка.

Вскоре на стрельбище зазвучали выстрелы. На вересковой поляне взрывались мины, с маленьких холмиков пулеметчики стреляли в цель, артиллеристы уходили на большой полигон. С рассвета до позднего вечера в лагере шли учения. На весь лес раздавались старинные народные песни, песни латышских стрелков времен первой мировой войны, и многие прохожие и проезжие останавливались на дороге, чтобы послушать их. Вечером в лесу загорались костры, стрелки кипятили чай и разговаривали о событиях прошедшего дня. Опять запевали песню, а в мечтах уносились далеко через леса и реки в Латвию. Здесь собрались уроженцы всех ее краев. Видземе перекликалась с Курземе, Земгалия с Латгалией, и у всех звучал в сердцах гул старой седой Риги. Как братья, сидели вокруг костра разговорчивый курземец и сдержанный видземец, еврей беседовал с латгальцем, в одной песне сливались голоса латыша и русского.

Если вообще возможно такое ботаническое сравнение, то в дивизии сосредоточился весь цвет Советской Латвии. Вместе с рабочими, крестьянами, работниками советских и партийных организаций здесь собрались учителя и врачи, инженеры и агрономы, известные писатели, поэты и журналисты. Поэты писали стихи и пьесы, композиторы — музыку, был здесь и художественный ансамбль и оркестр, выпускалась газета, лучшие художники занимались внешним оформлением лагеря.

С наступлением холодов саперы начали строить землянки, потому что имеющиеся летние помещения не могли вместить всю дивизию. Начали прибывать большими группами, во главе с командирами, бойцы Латвийского территориальною корпуса, которые уже показали себя в ожесточенных боях у реки Великой и на болотах Старой Руссы. В одиночку или мелкими отрядами приходили участники боев в Эстонии и защитники Ленинграда, дравшиеся у Стрельни и у Волосово. Рабочегвардейцы, милиционеры, бойцы истребительных батальонов становились вместе с участниками боев в Испании. Юноши шагали рядом с солдатами первой мировой войны — героями Острова смерти и Пулеметной горы[3]. У некоторых грудь уже украшали ордена, имена других были вписаны в книгу истории гражданской войны. Широка и прекрасна была душа дивизии.

Айя три раза приезжала в лагерь с новыми партиями добровольцев; в последний раз, в начале сентября, с ней приехали шестьсот человек. Рута уже встретила ее в сапогах, пилотке и серой красноармейской шинели.

Походка ее стала мерной, все движения — четкими. Высоко держала она светлую кудрявую голову, а разговаривая с начальством, умела так молодцевато щелкнуть каблуками и поднести руку к пилотке, что смотреть на нее было приятно.

Айя каждый раз навещала в медсанбате подругу и слушала ее неистощимые рассказы о занятиях, о разных эпизодах из лагерной жизни. Друзей у Руты было много, работа — интересная; куда девалась недавно еще не дававшая ей покоя тоска. Рута, между прочим, рассказала Айе про одну девушку, которую зачислили в группу снайперов, потому что в Эстонии и на Ленинградском фронте она за короткое время уничтожила два десятка немцев. В лагере она недавно, приехала с группой стрелков второго латышского полка. Понятно, что Айе захотелось немедленно увидеть и девушку и всех, кто прибыл с ней.

Так она встретилась с Аустрой Закис, а через час — в комнатке командира пехотной роты лейтенанта Жубура собрались почти все старые друзья — Айя, Жубур, Петер Спаре и Аустра. Только Силениека не было — его вызвали в Москву, да Юрис Рубенис по заданию командира полка уехал на станцию принимать снаряжение.

Какой это был вечер!.. Они торопливо расспрашивали друг друга, отвечали, рассказывали о боях, о погибших друзьях, о новых героях. Незаметно наступила ночь. А тут вернулся со станции Юрис, и опять пришлось все начать сначала. Тогда Жубур не утерпел — достал из чемодана бутылку вина, и ее распили в честь встречи.

Не хотелось Айе в этот раз уезжать обратно в свою область, но ее ждала работа. Прожив здесь три чудесных солнечных дня, она села на поезд и уехала домой. Она знала, что скоро опять будет здесь, в любимом лагере, где сосредоточились надежды, гордость и любовь латышского народа.

В начале сентября в лагерь явились младший лейтенант Аугуст Закис и сержант Лидия Аугстрозе. Стройные, ловкие, подтянутые, они, сами того не желая, привлекали всеобщее внимание. Пожалуй, их можно было принять за брата и сестру. Темные волнистые волосы девушки выбивались из-под маленькой пилотки — где уж ей было укротить их буйную прелесть. С откровенным любопытством смотрела она на марширующие колонны стрелков, на длинные навесы для конской сбруи, на строящиеся землянки, на ряды палаток, на красивые ворота лагеря, увенчанные пятиконечной звездой. Ее радовали и своеобразная суровая красота местности, и это прохладное утро, и бодрый согласованный ритм лагерной жизни.

— Слышишь, Аугуст, — сказала она остановившись. — По-латышски поют.

— Да, Лидия. Старая песня латышских стрелков.

Они остановились у обочины дороги, с волнением вслушиваясь в мужественный напев. Какая-то рота направлялась к стрельбищу. Земля звенела под ее шагами.

Эту песню пел еще старый Закис в 1915 году, уходя с третьим Курземским полком на Остров смерти. Через десятилетия в этой песне слились голоса двух поколений: нередко отец и сын маршировали в одной шеренге, и трудно было сказать, в ком из них больше боевого пыла.

— Как хорошо, что нас сюда послали, — заговорила Лидия, когда рота стрелков скрылась в сосновом лесу и песня стихла вдали. — Скоро и мы будем петь вместе с ними.

Радость сияла в ее глазах — голубых, ясных, мечтательных. Аугуст взял ее за руку, и они пошли дальше, не обращая внимания на незнакомых людей, которые с доброжелательной улыбкой провожали их взглядами. Аугуст за последние месяцы отпустил небольшие усики, и никто бы не сказал, что ему недавно исполнилось двадцать лет. Лидия была на год моложе.

Их свел случай где-то в Курземе в самые первые дни войны. Аугуст Закис и его товарищи — курсанты военного училища — только что приняли боевое крещение и добились первого успеха — отстояли свой участок. Гул танков, в воздухе стаи неприятельских самолетов, грохот взрывающихся мин и бомб — и сильнее всего упорная решимость держаться до последнего человека… Так они начали. Так продолжали, пока не отошли по приказу командования на новый рубеж.

Однажды в ночном бою с Аугустом случилась неприятность — он вывихнул ногу и отстал от товарищей. Неприятельские мотоциклисты отрезали ему путь к своим, а с юга уже приближались новые части гитлеровцев. Если бы Аугуст остался на месте до утра, он неизбежно попал бы в плен, — поврежденная нога не позволяла уйти далеко.