очутился на другой улице. Он решил провести день где-нибудь на окраине, а когда на «Вайроге» кончится дневная смена, дождаться Курмита и, проходя мимо, шепнуть ему, что тот остается один.

Но из этого ничего не вышло. Днем уже, идя по одной окраинной улочке, Роберт Кирсис понял, что он окружен и ни один его шаг не останется незамеченным. Два шпика шли впереди и останавливались на каждом перекрестке, позволяя ему выбрать направление. Еще двое шли немного сзади по другой стороне улицы, а иногда появлялся и пятый шпик.

Неопытный человек так бы и не обратил внимания на этих занятых по виду людей, но Кирсис сразу понял, к чему идет дело.

«Опознан. За мной следят. Если не схватили сейчас, то только потому, что хотят узнать, с кем я встречусь. Думают, приведу их к своим товарищам, и тогда вместе с ними арестуют… Ничего не выйдет, остолопы! Подметки протрете, а ничего не добьетесь».

И он начал водить их по городу. Заметив на тротуаре одного шпика, о котором недавно были предупреждены все члены организации, Кирсис воспользовался этим случаем, чтобы проверить метод работы своих преследователей. Он поздоровался со шпиком и протянул ему руку, потом, сделав вид, что обознался, пробормотал извинение и пошел дальше. Пройдя несколько шагов, остановился у столба с афишами и незаметно оглянулся назад. Незадачливый шпик уже был схвачен, и двое неизвестно откуда вынырнувших полицейских вели его кратчайшим путем в соседний полицейский участок.

«Ясно. На „Вайрог“ идти нельзя. С Курмитом даже мимоходом не удастся заговорить, его тут же схватят. Последний сигнал надо дать другим способом. Но как?»

Времени на размышления у него было достаточно. Медленно, как на прогулке, шагал Кирсис по центральным улицам, где подпольщики не имеют обыкновения встречаться. Он подолгу рассматривал рекламы возле каждого кино, будто не мог решиться, какой фильм посмотреть. Подолгу изучал афиши, на которых стояли незнакомые имена немецких певцов. Так он очутился в районе бульваров, и этот путь привел его к чистильщику сапог. Они не узнали друг друга и даже не поздоровались. Чистильщик — мужчина средних лет — сейчас же схватился за щетки и банки с мазью, подвернул Кирсису брюки и стер грязь с ботинок.

— Скажи Ансису, что «Дядя» ушел, — шепнул Кирсис.

— Понятно, — ответил тихо чистильщик, даже не посмотрев на Кирсиса.

Через несколько минут Кирсис заплатил ему по таксе и ушел. На его место сел другой клиент, и чистильщик с той же ловкостью принялся за дело.

Кирсис продолжал ходить по городу. Ему было ясно, что только счастливый случай может спасти его от ареста. Он почти схвачен — в тот момент, когда агенты гестапо найдут это необходимым, его арестуют хоть посреди улицы. Пока еще они надеются что-нибудь выведать. Нельзя лишать их этой надежды, надо оттягивать развязку до вечера. Кирсис купил в киоске газету и, сев на скамейку бульвара, долго читал ее. И пять молодых людей вынуждены были все это время мерзнуть на других скамейках, на некотором расстоянии от Кирсиса, — только один сел прямо напротив, по другую сторону аллеи, и так же, как Кирсис, утомлял свое зрение, всматриваясь в газетные строчки.

«Настал твой конец, Роберт, — думал Кирсис. — От этих не уйдешь. Единственная возможность вырваться из их когтей — это броситься под трамвай или пойти на Понтонный мост и на глазах у этих хлюстов броситься в Даугаву. Но ты этого не сделаешь, нет. Это уже будет капитуляцией. Надо бороться до последней возможности. Может быть, они вовсе не так много знают про тебя. Может быть, бросят в тюрьму или Саласпилский лагерь, будут держать как ненадежного вместе с такими, против кого нет никаких улик. Не исключена возможность, что тебя не опознают, и через некоторое время ты… Если из ста возможностей только одна в твою пользу, и то не стоит бросаться под трамвай или прыгать в Даугаву. Надо бороться до конца».

Дальше сидеть на скамейке не имело смысла. Кирсис посмотрел на часы, разочарованно покачал головой и встал. Через четверть часа он вошел в большую парикмахерскую и стал терпеливо ждать своей очереди. Один из преследователей вошел вслед за ним и тоже стал ждать.

— Побрить или постричь? — спросил парикмахер, когда Кирсис сел в кресло.

— И то и другое. Уберите, как жениха к свадьбе.

— Есть такое дело, — сказал парикмахер.

Через сорок минут, выбритый и остриженный, надушенный и напомаженный, Кирсис вышел из парикмахерской. «Если возьмут сегодня, пусть берут в человеческом виде. В тюрьме успеет отрасти большая борода».

Дальнейший план Кирсиса был таков: сесть на трамвай, идущий в Межа-парк, и ехать до самого конца. У Зоологического сада сойти и проверить, хватит ли храбрости у преследователей войти за ним в лес. Шпики Фридрихсона обычно боялись заходить в чащу. Если и эти такие — остается один шанс на спасение.

Когда Кирсис сошел с трамвая в Межа-парке, было уже темно. Он не сразу пошел к опушке, а некоторое время шагал по Лесному проспекту в сторону Саркандаугавы. В тот момент, когда он хотел перейти улицу и исчезнуть в лесу, два типа опередили его и загородили дорогу.

— Постойте, мы должны проверить ваши документы.

В следующий момент сзади двое схватили Кирсиса за руки и вывернули их, чтобы он не мог сопротивляться.

— Что это значит? — удивленно спросил Кирсис.

— Вы арестованы.

В ту же ночь его стали допрашивать. Дело это начальник политической полиции Ланге поручил хауптштурмфюреру Освальду Ланке. Ему помогали проверенный помощник оберштурмфюрер Кристап Понте и еще один сотрудник помельче, чьи обязанности ограничивались несколькими простейшими операциями, которыми не могли заниматься Ланка и Понте, так как это требовало физических усилий.

Первый допрос…

Роберту Кирсису не было известно, знают ли его противники, кто он в действительности — Антон Румшевиц, Роберт Кирсис или сам «Дядя», — но ему во что бы то ни стало надо было это узнать. Если немцы не знают, кто он, тогда стоит придумывать правдоподобные легенды и пуститься в разговоры. Если же они знают, что арестованный — сам «Дядя» и его настоящее имя Роберт Кирсис, то ничего уже спасти нельзя, и тогда самое правильное — полное молчание. Иначе каждое лишнее слово только продлит ему мучения, потому что противники могут подумать, что за первым словом последует второе и третье, и постараются добиться от него как можно больше. «Если будешь молчать, будешь терпеть один, — думал Кирсис, — а если начнешь говорить, пострадают и товарищи. Что можно говорить и чего нельзя, что пригодится немцам, а что — нет, ты не знаешь. Самый невинный факт может оказаться роковым, если он является единственным недостающим звеном в цепи фактов. И чем меньше ты будешь говорить, тем больше выболтают противники. Только будь готов к тому, что они в любой момент попробуют удивить тебя самой неожиданной выходкой. Каждый вопрос, каждое произносимое ими слово надо выслушивать с полным хладнокровием».

С такими мыслями, готовый на самые страшные муки, предстал перед допрашивающими Роберт Кирсис. В качестве деревенского жителя Антона Румшевица, который нечаянно и не по своей вине попал в беду, он всем своим видом выражал полный недоумения вопрос: как я попал сюда? Он сел на стул, когда ему предложили сделать это, и простодушно посмотрел на Ланку.

— Господин, никак я не пойму, что же это такое… Мне нынче вечером надо сесть в поезд и ехать домой, а теперь, видать, придется еще одну ночь провести в Риге.

— Видать, придется, — ответил Ланка, передразнивая его простонародный выговор. — Я вижу, вы очень торопитесь, вот и мы тоже поторопимся скорее выяснить это недоразумение.

Он с нажимом произнес последнее слово и язвительно улыбнулся. Вдруг выражение его лица изменилось, и он сухо спросил:

— Как вас звать? Имя, фамилия, отчество…

— Румшевиц, Антон, сын Микеля, — спокойно ответил Кирсис. Их взгляды встретились — один наивно-вопросительный, другой — напряженный от еле сдерживаемой злобы и насмешки.

— Румшевиц? — удивился Ланка. — И давно?