колонной?

— Не черт, а твой боевой характер, Эвальд. Трус и эгоист пропустил бы колонну, а ты совсем другого сорта человек. Такие парни никогда не уступают дорогу врагу. Ты что думаешь, я бы иначе поступил?

— Это верно, — нехотя улыбнулся Капейка. — Ну, фрицам моя нога довольно дорого обошлась. Двадцать убитых и нескольким машинам нужен капитальный ремонт.

— Это еще не все. Каждый партизан из твоего батальона взялся уничтожить за тебя не меньше двух фрицев. Посчитай, сколько это получится.

— Ну? — В глазах у Капейки что-то блеснуло. — Каждый по два? Столько и нога не стоит.

— Стоит, потому что это нога героя. А знаешь ты, сколько сейчас стоит гитлеровец? И не какой попало, а, например, комендант города?

— Ну, сколько же стоит такой жук?

— Ровно столько, сколько стоит одна свинья.

— Интересно. А что, приходилось разве покупать?

— Точно. Паул Ванаг недавно в Латгалии купил за свинью коменданта уездного города. Нужны были бланки с печатью, и комендант согласился помочь, если получит борова. Ну, после этого мы решили и впредь пользоваться его услугами. Что куплено — остается навсегда в нашем распоряжении. Он, правда, хотел увильнуть и притворился, будто с нами никаких дел не имел. Но мы его приперли к стенке, теперь он аккуратненько сообщает, когда какой эшелон направляется на фронт. Остается только позаботиться, чтобы в определенном месте под рельсами оказалось достаточно взрывчатки. Всех их можно купить, Эвальд, — некоторых за килограмм сала или масла. Довольно противно прибегать к таким махинациям, но иногда для пользы дела приходится.

Эвальд Капейка развеселился в первый раз после ранения.

— Господина хауптмана со всеми погонами и орденами… Целого коменданта за борова!.. Интересно, сколько же тогда стоит настоящий гебитскомиссар? Если дать корову и кадку масла впридачу — пойдет дело, верно? По правде говоря, за свинью больше свиньи и не дашь. Вот-те и их патриотизм!..

— Какой у грабителей патриотизм, Эвальд! Полный желудок и полный карман — вот мечта бандита. Когда-то они мечтали проглотить Советский Союз…

— А теперь и борову рады!

Ояр рассказал еще несколько забавных случаев из жизни своих партизан и совсем рассмешил Капейку, а потом перешел на серьезные темы.

— Наш Аустринь, наверно, погиб. Как ушел налаживать связь с новой группой, так и не вернулся. Курмита из Саутыней повесили, всю семью расстреляли, а усадьбу сожгли.

— Эх, я бы их, проклятых… — Капейка хотел сесть, но ничего не вышло. Это снова заставило его вспомнить о своей беспомощности. Тяжело дыша, он ударил кулаком по постели. — Курмита из Саутыней повесили! За это целую сотню их, подлецов, уничтожить — и то мало!

— Они сами это сделали, — и Ояр рассказал, как два батальона СС с минометами и орудиями напали на базу полка и как Мазозолинь натравил их друг на друга. — Несколько сот гитлеровцев похоронили после этого боя. А чтобы скрыть свой позор, штаб карательной экспедиции, наверно, доложил начальству, что со стороны партизан дралось несколько полков. Так они заставят Гитлера поседеть раньше времени.

Капейка опять повеселел.

«С тобой, друг, все в порядке, — думал Ояр. — Если ты можешь смеяться, у тебя хватит жизнеспособности на долгие годы, и ты еще много хорошего сделаешь».

Потом он приступил к основному.

— Теперь ты полетишь в Москву и закончишь лечение в каком-нибудь институте. Проделай это по возможности скорее, чтобы нам в одно время попасть в Ригу, когда Дрехслер с компанией будет удирать в фатерланд. Как выздоровеешь, шли телеграмму, мы тебя встретим с музыкой.

— Отчего не полететь, — довольно мирно согласился Капейка. — Здесь мне в настоящий момент делать нечего. Целый полк нянек потребуется для одного человека, а кому же тогда воевать?

— Тебе самому там лучше будет. А если услышишь, что латышские партизаны опять удумали славный номер, знай, что и ты был при этом, что это и твоя работа. Мы все кладем в общий котел, а потом делим поровну. А твою долю будем считать до конца войны.

— Хороший ты мужик, Ояр. Жалко вот, не могу больше тебе помогать. Ну, из-за меня хлюпать носами не надо, я сдавать не собираюсь. Вначале, верно, нехорошо на душе было, но теперь все в порядке. Мы еще поживем, Ояр… Кто как, но все-таки поживем, а это много значит. Верно?

…Через несколько дней транспортный самолет приземлился на маленьком лесном аэродроме. Он привез партизанам груз оружия, медикаментов и несколько человек.

Когда серебряная птица поднялась среди ночи в воздух, Эвальд Капейка начал свой первый полет. Сопровождать его послали одного парня из Риги, самого большого шутника в батальоне.

Генерал-комиссар Дрехслер в тот день был крайне груб и раздражителен — никому не давал рта раскрыть. Глядя на его сдвинутые брови, Данкер думал, что подобные заседания не имеют смысла: все время говорит один, а остальные должны молчать.

Как куклы, сидели в мягких креслах генерал-директор внутренних дел Данкер, инспектор легиона Бангерский (командиром легиона немцы так его и не сделали), генерал-директор просвещения профессор Приман и руководитель «профессиональных организаций» Роде. Каждую минуту кто-нибудь из них вскакивал, когда Дрехслер обращался непосредственно к нему.

— Да, господин генерал-комиссар!

— Так точно, господин доктор.

Вот и все их участие в заседании.

«Как хорошо, что посторонние не видят, как он с нами обращается, — думал профессор Приман, ежеминутно просовывая палец за воротничок, душивший его бычачью шею. — Разговаривает, как с первокурсниками… Совсем не владеет собой…»

Приман даже завидовал тем, кто видел генерал-комиссара только на публичных заседаниях. Там он и вежлив и улыбается — там он воплощенное добродушие. «По всей вероятности, Лозе или Розенберг намылили ему голову, а он на нас отыгрывается».

Так думал Приман, но лицо его выражало кротость, а взгляд следил за каждым движением Дрехслера.

«Что он, будто белены объелся? — сердился про себя Бангерский. — Мы, что ли, придумали Тегеранскую конференцию? Если они решают, не испрашивая соизволения у Гитлера, мы тут ни при чем. Нам тоже не нравятся эти решения, а что поделаешь? Руганью положение не исправишь, нужна сила… А если силы не хватает, тогда помалкивай».

Так они сидели, слушая Дрехслера, и молчали, пока генерал-комиссар не обращался к кому-нибудь из них с вопросом.

— Какое бесстыдство! — кричал Дрехслер. — Утверждать, что Латвия, Эстония и Литва являются советскими республиками!.. И на том лишь основании, что в сороковом году эти народны по своей тупости проголосовали за вступление в Советский Союз! Вообще, какое они имеют право голосовать, если у Великогермании имеются интересы в этой провинции! Фюрер никогда не признает подобных актов, если они противоречат его интересам, а с этим каждый обязан считаться. Советские республики! Что это за советские республики, если в них сегодня находится немецкая армия и установлен немецкий порядок? Добровольно мы отсюда не уйдем, а силой выгнать… пусть только попробуют. Пусть они попробуют, господа…

Вдруг он умолк, лицо его стало задумчивым и печальным. Не говоря ни слова, генерал-комиссар быстро удалился в свою туалетную — в третий раз за совещание. Присутствующие сделали безразличные лица, потому что обстановка обязывала к деликатности. «У генерал-комиссара желудок не в порядке, — думал каждый про себя. — Хорошо, что туалетная рядом».

Ах, эта туалетная комната — гордость генерал-комиссарского кабинета! Другой такой во всей Риге не найти. Воздвигая Дворец финансов, Экие, как истый слуга Бахуса, позаботился о некоторых удобствах. Ванная с душем, всюду никель и фарфор… У Лозе во Дворце юстиции таких удобств нет.

Причиной несчастья послужили слишком жирные маринованные угри, съеденные генерал-