наши жизни! Хорошо. Ты можешь думать, ты можешь чувствовать. Думай же, чувствуй! Посмотри мне в глаза и скажи, что ты заглянул в себя, в свои чувства и мысли, и пришел к выводу, что ты — убийца по имени Каин! Если сможешь — по-настоящему сможешь это сделать, — вези меня в Цюрих, возьми всю вину на себя и исчезни из моей жизни! Но если нет, останься со мной и позволь мне помочь тебе. И Бога ради, люби меня. Люби меня, Джейсон.

Борн взял ее руку, крепко сжал, словно ладошку сердитого, дрожащего ребенка:

— Что тут чувствовать или думать? Я видел счет в «Гемайншафтбанке». Поступления начались давно. Они соответствуют всему тому, что я узнал.

— Но и этот счет, и эти поступления могли быть состряпаны вчера, или на прошлой неделе, или полгода назад. Все, что ты слышал и читал про себя, — все это может быть частью замысла, разработанного теми, кто хочет, чтобы ты занял место Каина. Ты не Каин, но им нужно, чтобы и ты и другие считали тебя им. Но кто-то, кто знает, что ты не Каин, пытается известить тебя об этом. И у меня есть доказательства. Мой любимый жив, но мертвы двое моих друзей, оказавшихся на пути между тобой и тем, кто пытается спасти тебя и послать тебе весть. Они убиты теми же людьми, кто хочет сделать тебя жертвой Карлоса взамен Каина. Ты сказал, что все сошлось. Нет, не все сошлось, зато это сходится! И объясняет, кто ты.

— Пустая оболочка, которой не принадлежит даже то, что, как ей кажется, она вспоминает? Внутри которой кривляются, бьются о стенки демоны? Не слишком приятная перспектива.

— Это не демоны, мой милый. Это ты сам: разгневанный, яростный, рвущийся на свободу, потому что не помещаешься в той оболочке, которую принял за свою сущность.

— А если я разнесу эту оболочку, что останется?

— Разное. И плохое и хорошее, много рубцов и шрамов. Но Каина не будет, это я тебе обещаю. Я верю в тебя, милый. Пожалуйста, не сдавайся.

Он продолжал сохранять дистанцию: между ними как будто стояла стеклянная стена.

— А если мы все-таки ошибаемся? В конечном счете? Что тогда?

— Тогда — брось меня. Или убей. Мне все равно.

— Я люблю тебя.

— Я знаю и потому не боюсь.

— Я нашел два телефонных номера в кабинете у Лавье. Первый — цюрихский, другой — парижский. Если повезет, они выведут меня на тот единственный, что мне нужен.

— В Нью-Йорке? «Тредстоун»?

— Да. Ответ следует искать там. Если я — не Каин, кто-то там должен знать, кто я.

Они возвратились в Париж, полагая, что затеряться в многолюдном городе легче, чем в пустынной деревенской гостинице. Светловолосый человек в черепаховых очках и эффектная, но строгая на вид женщина, всегда без макияжа, с гладко зачесанными назад волосами, как усердная выпускница Сорбонны, — они не выделялись из толпы на Монмартре. Представившись супружеской четой из Брюсселя, они сняли комнату в «Террас» на улице Мэтр.

Войдя в номер, они немного постояли, не нуждаясь в словах, чтобы выразить чувства, переполнявшие обоих. Они сблизились, соприкоснулись, обнялись, отгородились от жестокого мира, который отказал им в покое, заставил балансировать в связке на тугой проволоке высоко над черной бездной: если оступится один, упадут оба.

Хамелеон Борн не сумел поменять цвет. Это было бы ложью, а здесь, с Мари, невозможно притворство.

— Нам надо отдохнуть, — сказал он. — Немного поспать. Впереди длинный день.

Они любили друг друга — нежно, самозабвенно, в теплом уюте постели. И было мгновение, дурацкое мгновение, когда нужно было найти друг друга, и они засмеялись. Тихо, сначала даже смущенно, но затем осознали, что и это мгновение — часть чего-то очень глубокого, возникшего между ними. И когда мгновение миновало, они обнялись еще неудержимее, исполненные решимости отогнать жуткие звуки и кошмарные картины темного мира, завертевшего их в своих вихрях. Они вдруг вырвались из этого мира, окунувшись в другой, лучший, где мрак сменили солнце и голубая вода. Они стремились к нему неистово, неудержимо, и вырвались, и нашли его.

Усталые, они заснули, рука в руке.

Борн проснулся первым, — его разбудили звуки уличного движения снизу. Он взглянул на часы: было десять минут второго пополудни. Они проспали почти пять часов, — может быть, меньше, чем нужно, но достаточно. Впереди был действительно длинный день. Что им предстоит, Борн не представлял, он знал лишь два телефонных номера, которые должны привести к третьему. В Нью-Йорк.

Он повернулся к Мари, которая спокойно дышала во сне, ее лицо на подушке — чудесное, милое лицо, с приоткрывшимися губами — было совсем близко от его губ. Он поцеловал ее, и она потянулась к нему, не раскрывая глаз.

— Ты — лягушонок, а я сделаю тебя принцем, — пробормотала она сонно. — Или там было наоборот?

— Это не входит в мои должностные обязанности.

— В таком случае оставайся лягушонком. Попрыгай, лягушонок. Покажи мне, как ты прыгаешь.

— Никаких прыжков, пока меня не покормят мухами.

— Лягушки едят мух! Да, наверное. Бр-р-р, ужас.

— Ну давай, открывай глазки. Нам обоим пора прыгать. Пора начинать охоту.

Она поморгала и взглянула на него.

— Охоту на кого?

— На меня, — ответил он.