остановилась около него, глядя на него сверху, потом подняла руки и стала расстегивать пуговки на рубашке. Дав ей соскользнуть, она села на постель и склонилась над ним. Потянулась к нему и осторожно коснулась лица. Ее глаза, как это часто бывало за прошедшие несколько дней, смотрели в его глаза пристально и твердо.
— Спасибо за мою жизнь, — прошептала она.
— А вам — за мою, — ответил он, чувствуя желание и зная, что она испытывает то же. Ему хотелось знать, чувствует ли она при этом какую-то боль, как это было с ним. Он ничего не помнил о женщинах, и, возможно, поэтому в ней заключалось теперь все, что он только мог себе представить. Все и даже больше, гораздо больше. Она рассеяла для него темноту, остановила боль.
Он не решился сказать ей об этом. А она говорила ему теперь, что все будет в порядке, хотя бы на какое-то время, на какой-нибудь час, на остаток этой ночи. Она дарила ему память, потому что сама хотела высвободиться из тисков насилия. Напряжение отступило, теперь, хотя бы на час, их ждала безмятежность. Большего он не просил, но Бог свидетель, как же она была ему нужна!
Он коснулся ее груди и нашел губами ее губы. Влага ее поцелуя возбудила его, прогнав все сомнения.
Она приподняла одеяло и прильнула к нему.
Она лежала в его объятиях, положив голову ему на грудь, стараясь не задевать раненое плечо. Потом осторожно приподнялась, опершись на локти. Он посмотрел на нее, взгляды их встретились, и они улыбнулись друг другу. Она прижала палец к его губам и тихо заговорила:
— Я хочу кое-что тебе сказать, только ты меня не перебивай. Я не буду посылать телеграмму Питеру. Пока.
— Постой, минутку. — Он снял ее руку со своего лица.
— Пожалуйста, не прерывай меня. Я сказала «пока». Это не значит, что я ее не пошлю совсем. Но только не теперь. Я остаюсь с тобой. Поеду с тобой в Париж.
Он заставил себя произнести:
— А если я не захочу этого?
Она склонилась к нему, коснувшись губами щеки.
— Чепуха. Компьютер этого просто не принял.
— На твоем месте я не был бы так в этом уверен.
— Но ты не на моем месте. Я сама на своем месте и знаю, как ты обнимал меня и пытался столько сказать и не мог. Такого, что, я думаю, мы оба хотели сказать друг другу в последние несколько дней. Я не могу объяснить, что произошло. О, наверняка на этот счет есть какая-нибудь туманная психологическая теория: два более или менее умных человека вместе попадают в страшную передрягу и выбираются из нее… вместе. И, может быть, то, что произошло, лишь тем и объясняется. Но это произошло, и я не могу от этого убежать. И не могу убежать от тебя. Потому что я тебе нужна и я обязана тебе жизнью.
— Почему ты думаешь, что нужна мне?
— Я могу то, чего сам ты не можешь. Последние два часа я только об этом и думала. Ты каким-то образом замешан в большую денежную операцию, но сомневаюсь, что ты отличишь дебет от активов. Может быть, раньше и отличил бы, но теперь нет. И еще одно: у меня заметное положение в канадских правительственных службах. Есть доступ ко всякого рода информации. И есть покровительство. Мировые финансы — дело грязное. Канаду ограбили. Мы приняли предохранительные меры, и я в этом участвую. Для этого я и приехала в Цюрих. Чтобы наблюдать за происходящим и сообщать, а не обсуждать абстрактные теории.
— И твой доступ к информации может мне помочь?
— Полагаю, может. И покровительство посольства тоже, оно может оказаться важнее всего. Но даю тебе слово, что при первом же признаке угрозы насилия я пошлю телеграмму и отчалю. Помимо моих собственных страхов, я не хочу в таких условиях быть тебе обузой.
— При первых же признаках, — повторил Борн, глядя на нее изучающе. — Где и когда такие признаки появятся, определять буду я.
— Хорошо. Мой опыт в этом невелик. Спорить я не стану.
Он все смотрел ей в глаза, молчание делало его взгляд еще более долгим. Наконец он спросил:
— Зачем ты это делаешь? Ты только что сказала: мы — два более или менее умных человека, которые выбрались из страшной передряги. И все. Стоит ли тогда?
Она спокойно ответила:
— Я сказала еще кое-что, ты, кажется, забыл. Четыре дня тому назад человек, который мог бы спастись бегством, вернулся, готовый умереть вместо меня. Я верю в этого человека. Думаю, больше, чем он сам. Вот единственное объяснение, которое я могу предложить.
— Я согласен, — ответил он, обнимая ее, — я не должен бы этого делать, но делаю. Мне страшно нужна такая вера.
— Теперь можешь меня прервать, — прошептала она, прижимаясь в нему. — Люби меня, мне тоже кое-что нужно.
Прошло еще три дня и три ночи, заполненные теплом безмятежности и трепетом совершенного открытия. Они жили наполненно, как люди, знающие, что все изменится. И изменится скоро. И потому нужно было говорить о том, разговора о чем уже нельзя было избежать.
Поднимавшийся над столом сигаретный дым смешивался с паром от горячего горького кофе. Консьерж, кипучий швейцарец, чьи глаза говорили больше, чем он выражал словами, ушел несколько минут тому назад, доставив le petit dejeuner[36] и цюрихские газеты на английском и французском языках. Джейсон и Мари, сидя за столом друг против друга, просматривали новости.
— У тебя есть что-нибудь? — спросил Борн.
— Этого старика, сторожа с набережной Гизан, позавчера похоронили. У полиции пока нет ничего конкретного. Они говорят «следствие продолжается».
— Здесь немного подробнее, — сказал Джейсон, неловко отложив газету забинтованной рукой.
— Как рука? — спросила Мари.
— Лучше. Пальцами владею уже свободнее.
— Это я заметила.
— Каждый понимает в меру своей испорченности. — Он свернул газету. — Вот здесь. Они повторяют то, что говорили тогда. Чешуйки, следы крови были подвергнуты анализу. Но появилось нечто новое. Остатки одежды — раньше о них не упоминалось.
— Могут возникнуть сложности?
— Для меня нет. Моя одежда была куплена в каком-то универмаге. А как насчет твоего платья? Какой-нибудь особый покрой или ткань?
— Ты вогнал меня в краску: нет. Вся моя одежда была сшита одной оттавской портнихой.
— Стало быть, происхождение ее установить нельзя?
— Не вижу, как это можно сделать. Шелк отрезан от одного рулона в нашем отделении. Он поступил из Гонконга.
— Ты ничего не покупала в магазине гостиницы? Что-нибудь такое, что могло быть на тебе. Платок, булавка, в этом роде?
— Нет, такие покупки я делаю редко.
— Хорошо. А твоей подруге не задавали вопросов, когда она уезжала из гостиницы?
— У стойки — нет, я же тебе говорила. Только двое мужчин, с которыми ты видел меня в лифте.
— Из французской и бельгийской делегаций.
— Да. Все было отлично.
— Давай еще раз проверим.
— Да нечего проверять. Поль — тот, что из Брюсселя, — ничего не видел. Его свалили с кресла на пол, там он и лежал. Клоду — помнишь, он пытался нас остановить, — показалось, что это я была на сцене. Но он не успел поговорить с полицией, был ранен в толпе, и его забрали в лазарет.
