оказался раскрыт из-за доноса князя Несвицкого. Следствие вел сенатор Василий Иванович Суворов, человек разумный, строгий и абсолютно преданный Екатерине. Он сумел вскрыть немало неприятных для императрицы сторон дела. Молодые офицеры оказались лишь видимой верхушкой айсберга, руководили же ими совсем другие люди. На допросах Хитрово прозвучали фамилии E. Р. Дашковой, Н. И. Панина, К. Г. Разумовского, З. Г. Чернышева^[734].

Мы видели, что в политическом смысле Дашкова и Орлов претендовали на одно и то же место. В том, что роль первого лица в государстве после себя Екатерина II отдала не ей, княгиня видела предательство императрицы. После переворота Екатерина Романовна была щедро вознаграждена, но она ожидала, что императрица поделится с ней не богатством, а властью, поэтому и не могла быть удовлетворена. Это точно подметил новый английский посол Джон Бёкингхэмшир: «Если бы леди д’Ашков удовлетворилась скромной долей авторитета, она бы до сих пор оставалась первой фавориткой императрицы».

Осыпанная милостями, но внутренне уязвленная Екатерина Романовна очутилась в Москве в составе пышной коронационной процессии. Первый словесный портрет княгини был составлен примерно тогда же. «Княгиня д’Ашков, леди, чье имя, как она считает, будет, бесспорно, отмечено в истории, обладает замечательно хорошей фигурой и прекрасно подает себя, — писал британец. — В те краткие моменты, когда ее пылкие страсти спят, выражение ее лица приятно, а манеры таковы, что вызывают чувства, ей самой едва ли известные. Но хотя это лицо красиво, а черты не имеют ни малейшего недостатка, его характер главным образом таков, какой с удовольствием изобразил бы опытный художник, желай он нарисовать одну из тех знаменитых женщин, чья утонченная жестокость наполняет журналы ужасов. Ее идеи невыразимо жестоки и дерзки, первая привела бы с помощью самых ужасных средств к освобождению человечества, а следующая превратила бы всех в ее рабов»^[735].

Княгиня подробно рассказывает в «Записках», как во время коронации ей пришлось стоять в задних рядах, соответственно скромному чину ее супруга. «Мои друзья думали, что я обижусь этим, и находили даже, что мне не следует ехать в церковь», — писала она. Однако Екатерина Романовна придумала демарш, еще более заметный, чем отсутствие на церемонии. «22 сентября, в день коронации, я по обыкновению отправилась к императрице, только гораздо раньше обычного часа, — с удовольствием рассказывала княгиня. — При выходе ее из внутренних покоев я следовала непосредственно за ней»^[736]. Так, возле Екатерины, Дашкова гордо вошла в собор, где демонстративно, на глазах у всех развернулась и пошла в задние ряды.

Подчеркивая немилостивое обращение с собой, княгиня лишь в одном месте случайно проговорилась. Оказывается, всю дорогу от Петербурга до Москвы она ехала с императрицей в одной карете, а такого недвусмысленного знака расположения, причем проявленного в частной обстановке, могли удостоиться только самые близкие к государыне люди. В романе Л. Н. Толстого «Война и мир» есть примечательное рассуждение об официальной и «невидимой» субординации. Князь Андрей заметил, как в кабинет пропустили молодого офицера, в то время как пожилой заслуженный генерал остался сидеть под дверью. На официальном приеме оказать такого предпочтения младшему по званию было нельзя, но в деловой и тем более частной обстановке многие требования этикета смягчались и начинала действовать «невидимая» субординация. В случае с Дашковой произошла похожая вещь. На коронационных торжествах она, согласно жесткому придворному этикету, не имела права стоять ни ближе, ни дальше по отношению к императрице, чем это определяли чины ее супруга — полковника. Но реальное место того или иного придворного, степень его влияния на государя определялась именно «невидимой» субординацией.

Несмотря на явные знаки благоволения, напряжение между Екатериной II и Дашковой проявлялось все заметнее. Именно здесь, в Москве, оно впервые поставило их на грань разрыва. Двор оставался в старой столице после коронации около года; в самый разгар слухов о возможности брака между императрицей и Григорием Орловым и вспыхнуло дело Хитрово, связанное с именем Дашковой^[737]. В комплот оказалась вовлечена по крайней мере половина прежних сторонников императрицы, оскорбленных, по выражению Дашковой, тем, что «революция послужила лишь опасному для родины делу возвышения Григория Орлова». Вспоминали заговорщики и об обещании, данном Екатериной, быть только правительницей, а не самодержавной государыней. Следствие, однако, не было доведено до конца. Не решаясь открыто задевать крупных вельмож, императрица предпочла замять дело. Никто из знатных лиц не пострадал, да и сами офицеры подверглись весьма мягкому наказанию. Н. Рославлев отбыл служить на Украину, его брат А. Рославлев — в крепость Святого Димитрия Ростовского, а М. Ласунский — в город Ливны. Хитрово был сослан в свое имение, а не в Сибирь, как позднее уверяла Дидро Дашкова.

Под конец Хитрово повинился перед императрицей в личном разговоре и рассказал, кого он посещал и пытался привлечь к мятежу. Оказалось, что сторонники великого князя Павла Петровича обсуждали вопрос об отстранении Екатерины и выбирали кандидатуру будущего регента: Н. И. Панин или И. И. Шувалов. Кроме дела Хитрово, были раскрыты и другие, менее значительные заговоры в гвардии^[738]. Это весьма насторожило государыню. Императрица с большим «разбором», как тогда говорили, стала относиться к вчерашним соратникам из гвардейской среды.

Против высших сановников обвинений выдвинуто не было. Екатерина явно побоялась тронуть по- настоящему крупных, влиятельных лиц. Зато опале подверглась княгиня Дашкова.

Вот как об этом рассказывала в мемуарах сама Екатерина Романовна: «Болезнь… избавила меня от частых посещений Хитрово, приезжавшего советоваться со мной на счет тех мер, которые следовало предпринять, чтоб помешать считавшемуся уже делом решенным браку императрицы с Григорием Орловым… Хитрово был арестован… Он не только ничего не отрицал, но даже с гордостью объявил, что первый вонзит шпагу в сердце Орлова и сам готов скорее умереть, чем примириться с унизительным сознанием, что вся революция послужила только к опасному для отечества возвышению Григория Орлова… Его спросили, не сообщал ли он мне своих планов и какого я была мнения о них. Он ответил: „Я был три раза у княгини, чтоб спросить ее советов, даже ее приказаний на этот счет, но меня ни разу к ней не допустили… Если б я имел честь ее увидеть, я бы сообщил ей свои мысли на этот счет и убежден, что услышал бы из ее уст только слова, продиктованные патриотизмом и величием души“»^[739].

Серьезность положения показывал тот факт, что оба брата Паниных — Никита Иванович и Петр Иванович — немедленно приехали в дом своего племянника Михаила Дашкова и заперлись с ним в отдельной комнате, чтобы обсудить создавшуюся ситуацию. Сама княгиня до совещания допущена не была. 12 мая она родила сына Павла и лежала в постели, оправляясь после родов. Екатерина Романовна испытывала танталовы муки, не имея возможности услышать, о чем говорят Панины с ее мужем за стеной, в соседних покоях. Утром того же дня приехал статс-секретарь Екатерины II Г. Н. Теплов с письмом императрицы, но не к Дашковой, а к ее супругу. Михаила Ивановича просили частным образом повлиять на жену. «Я искренне желаю не быть в необходимости предать забвению услуги княгини Дашковой за ее неосторожное поведение. Напомните ей это, когда она снова позволит себе нескромную свободу языка, доходящую до угроз», — писала императрица. У нее были основания не верить в то, что Хитрово не обсуждал с Екатериной Романовной своих намерений.

Во время путешествия Екатерины Романовны за границу Дени Дидро записал замечание княгини о том, что после дела Хитрово только болезнь избавила ее от ареста. В «Записках» об этом нет ни слова. Однако есть живая картина страданий Дашковой в часы ожидания действий императрицы, совершенно непонятная, если принять версию мемуаров о непричастности Екатерины Романовны к делу. Испытанный молодой женщиной, еще не оправившейся после родов, страх привел к нервному срыву. «Я почувствовала сильные внутренние боли и судороги в руке и ноге»^[740], — писала она. После припадка, сопровождавшегося частичным параличом конечностей, княгиня выздоравливала очень долго. Участие в деле Хитрово для Дашковой, как и для остальных высокопоставленных вельмож, осталось без последствий, если не считать потерю доверия императрицы.

Вскоре двор отбыл в Петербург, а Дашкова вынуждена была остаться в Москве под благовидным предлогом «поправления здоровья». Это была первая кратковременная опала княгини. Муж Дашковой не подвергся гонениям, так как не был ни в чем замешан, императрица нарочито благоволила к нему, что на фоне немилости к самой Екатерине Романовне не могло не ранить княгиню. В июле Михаил Иванович уехал