В Риге Екатерину впервые увидел направлявшийся в Россию Джакомо Казанова. «Я был свидетелем, с какою ласковостью и приветливостью принимала она в большой зале изъявление верноподданнических чувств от ливонского дворянства, как целовалась она с благородными девицами, подходившими облобызать ей руку. Окружали ее Орловы… Для увеселения верных своих служителей она милостиво соизволила сказать, что намерена держать небольшой банк в фараон на десять тысяч рублей. В тот же миг принесли золото и карты. Екатерина села, взяла в руки колоду, сделала вид, что тасует, дала снять первому попавшемуся и имела удовольствие видеть, что банк был сорван… ведь раз колода не стасована, то, увидев первую, все тотчас поняли, какая карта выигрышная… Ей было тридцать пять лет и царствовала она уже два года. Она не была красива, но по праву нравилась всем, кто знал ее: высокая, хорошо сложенная, приветливая, обходительная и, главное, всегда спокойная»^[761] .

Обычно в поездку Екатерина брала с собой двух статс-секретарей и ни на день не прекращала работу. Местная администрация предоставляла ей сведения о губернии: географическое положение, число городов, население, национальный и конфессиональный состав и т. д. Бильбасов отмечал, что даже то немногое, что чиновники не успевали скрыть от августейшего внимания, «было значительно полезнее и вернее всяких канцелярских докладов и губернаторских отчетов» ^[762]. Глаз Екатерины действительно был хозяйским, раз цеплялся за такие вещи, как машины для очистки дна реки в Риге, новые постройки в Дерпте, ладьи для перевозки соли на Волге, пильные мельницы в Нарве. «Мимо ушей не надобно пропускать все, что чуть полезно»^[763], — писала она в 1764 году.

Подобные «мелочи» Елизавета Петровна посчитала бы скучными, да и Петр Федорович, скорее всего, зевал бы, глядя на них. Но «маленькое хозяйство» росло и требовало пригляда. «Я выехала… обозревать водяные сообщения, по которым поставляются в Петербург съестные припасы»^[764], — писала императрица барону М. Гримму. Вывод был неутешительным: «Канал прекрасен, но заброшен»^[765]. Со времен Петра I, чей ботик и лопата сохранялись как раритет, им никто не занимался. Корабли успешно преодолевали сглаженные пороги на Неве, но дно следовало углублять, а берега расчищать.

Осенью 1763 года императрица планировала по-настоящему большое путешествие: сначала доплыть до Ревеля и посетить Балтийский порт, а оттуда добраться «по сухому пути» в Ригу, Смоленск, Псков, Великие Луки и Нарву^[766]. Однако летом 1764 года государыня получила известие о деле В. Я. Мировича.

Обращает внимание скорость, с которой Екатерина повернула к столице. От Петербурга до Риги она проехала 32 станции, а обратно — 28, то есть четыре промахнула, не меняя лошадей, которых было выставлено по 277 на каждой станции. Причем использовались только полковые, заведомо хорошие кони, за каждого павшего из которых кабинет платил по 12 рублей^[767] .

У Екатерины были причины торопиться. Она выехала в Митаву, но «на другой день в полдень тревога охватила всех, когда узнали, что в Петербурге едва не случилась революция, — пересказывал свои, не вполне точные сведения Казанова. — Попытались силой освободить из Шлиссельбургской крепости- несчастного Иоанна… Мученическая смерть императора произвела такое волнение в городе, что осмотрительный Панин, опасаясь бунта, стал немедля слать гонца за гонцом, дабы известить государыню, что ей надобно быть в столице. По той причине Екатерина… понеслась во весь опор в Петербург, где застала мир и порядок»^[768].

Толки о возможном возведении на престол шлиссельбургского узника не затихали с самой коронации. Уже сосланный под Архангельск в Никольский Корельский монастырь Арсений (Мацеевич) проповедовал среди монахов, что государыня «не природная наша и не следовало ей принимать престола; цесаревич болен золотухою, и, Бог знает, кто после будет, а надобно быть Ивану Антоновичу»^[769].

После свидания с узником Екатерина была убеждена в его душевной болезни. «Мы увидели в нем, кроме… невразумительного косноязычия, лишение разума и смысла человеческого»^[770], — писала она. Сам по себе Иван не казался ей опасным, его можно было поместить на жительство в монастырь. «Мое мнение есть, — рассуждала императрица в записке Панину, — чтоб… из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался; только постричь ныне и переменить жилище в не весьма близкой и в не весьма отдаленный монастырь, особливо в такой, где богомолья нет, и тут содержать под таким присмотром, как и ныне; еще справиться можно, нет ли посреди муромских лесов, в Коле или в Новгородской епархии таких мест»^[771].

Караульным дали предписание склонять узника к монашеству, на что тот отзывался положительно, но тоже весьма туманно: «Я в монашеский чин желаю, только страшусь Св. Духа, при том же я бесплотный». Имя Гервасий, которым при пострижении должны были заменить другое, выдуманное для арестанта еще в 1744 году имя Григорий, ему не понравилось. Юноша предложил называться Феодосием. Казалось, дело налаживается, и вскоре несчастный получит бо?льшую свободу, чем в крепости.

Но в начале июля 1764 года подпоручик Смоленского полка Василий Мирович собрал 45 солдат, скомандовал «к ружью» и попытался силой освободить узника. Охрана, имея инструкцию: «противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать», — исполнила приказ. Когда Мирович ворвался в каземат, Иван Антонович был уже мертв.

В Петербурге узнали о случившемся в тот же день, 5 июля. Комендант Шлиссельбурга Бередников направил донесение Панину, жившему с воспитанником цесаревичем Павлом в Царском Селе. «Сего числа по полуночи во втором часу стоящий в крепости в недельном карауле Смоленского пехотного полку подпоручик Василий Яковлев, сын Мирович, весь караул в фрунт учредил и… прибег ко мне и ударил меня прикладом ружья в голову… крича солдатам: „Это злодей, государя Иоанна Антоновича содержал в крепости здешней под караулом, возьмите его! Мы должны умереть за государя!“». Завязалась перестрелка между солдатами Мировича и караульной командой. Мятежный подпоручик даже привез «шестифунтовую пушку». Когда 16 человек охраны, засевших в каземате, осознали, что сила на стороне нападавших, двое офицеров, отвечавших за Ивана Антоновича головой, — капитан Власьев и поручик Чекин — закололи несчастного шпагами.

Следовало ожидать, что мятежники разорвут их, но бунт прекратился так же быстро, как и вспыхнул. Увидев мертвое тело узника, Мирович понял, что дело проиграно, и предпочел сдаться. «Теперь помощи нам никакой нет, — сказал он солдатам, — и они правы, а мы виноваты». Комендант доносил, что останки «безымянного колодника» вынесли из каземата и положили у казармы. После чего Мирович «со всеми солдатами целовался, сказывая им, что это он один погрешен»^[772] . Тут его и арестовали.

Внешняя бестолковость предприятия не должна вводить в заблуждение. Если не захват власти, то освобождение «принца Иоанна» вполне могло удаться, будь оно организовано чуть лучше. Видимая легкость переворотов кружила не одну офицерскую голову. «Горсть военных в 1741 году опрокинула престол Иоанна Антоновича, — рассуждал А. Г. Брикнер. — Горстью военных он мог быть восстановлен в 1764 году»^[773].

До вечера 5 июля Панин собирал сведения, после чего отправил императрице донесение, которое было получено через четыре дня. Из ответа Екатерины видно, что, кроме удивления, она испытывала нечто вроде благодарности Провидению, избавившему ее от «безымянного колодника». Императрица одобряла принятые меры и не выказывала тени беспокойства. «Я с великим удивлением читала ваши рапорты… — писала она Панину, — руководство Божие чудное и неиспытанное есть! Я к вашим весьма хорошим распоряжениям иного прибавить не могу». На следующий день те же мысли: «Много, много благодарю вас за меры, которые вы приняли и к которым, конечно, нечего больше прибавить. Провидение дало мне ясный знак своей милости, давши такой оборот этому предприятию».

Стоит ли полностью верить ее словам? Менее всего наша героиня была наивна. Цепь мелких заговоров в гвардии, дело Хитрово, теперь Мирович. Она и прежде не обнаруживала истинных чувств по отношению к влиятельным лицам, чьи имена мелькали при дознании. «Не думайте, что я страху