давали ему повод надеяться, что после переворота он займет при молодой регентше место, которое его брат занимал при Елизавете Петровне. Ведь по возрасту и складу характеров они так подходили друг другу! Но нет, из темных гвардейских глубин всплыл какой-то Орлов. Да еще грозил приездом Понятовский.

О том, какие слухи распространялись в отношении императрицы и нового фаворита, свидетельствует другая рюльеровская сцена: «В сии-то первые дни княгиня Дашкова, вошед к императрице… увидела Орлова на длинных креслах и с обнаженною ногою, которую императрица сама перевязывала, ибо он получил в сию ногу контузию. Княгиня сделала замечание на столь излишнюю милость и… приняла строгий нравоучительный тон»^[608]. В «Записках» Дашковой этот случай передан куда менее пикантно — нет ни перевязывающей ногу императрицы, ни контузии — просто ушиб. Сам ли дипломат добавил салонного перца? Или обиженная княгиня передавала историю по горячим следам не так, как годы спустя? Или Панин с Разумовским, которым она рассказала все, чему стала свидетельницей в Петергофе, расцветили картинку? В сущности, не слишком важно. Мы видим, как простой случай превратился в сплетню, способную вызвать раздражение придворных.

Зная, что и с чьих слов говорят, Екатерина не могла не пенять подруге. А та, в свою очередь, была убеждена, что на нее гневаются за «усердие в делах» и известность «в чужих краях, где повсюду ей приписывали честь заговора». Письмо Ивана Шувалова Вольтеру с заявлением, будто «женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть», особенно встревожило государыню. Зачем бывшему фавориту понадобилось подставлять себя под удар? Ведь Екатерина и так относилась к нему с неприязнью. После переворота положение Шувалова стало еще более шатким. Он состоял с Дашковой в отдаленном родстве и искал покровительства той, кого называли восходящей звездой. Однако плохо зная отношения в екатерининском кругу, Иван Иванович обманулся. Похвалы Дашковой еще больше восстановили императрицу против него.

Сама же княгиня в нерасположении подруги винила выскочку-фаворита. Из мелких стычек с ним в Петергофе и сразу по возвращении в город она сделала вывод: «Орлов мне враг»^[609]. «Немилость к Дашковой обнаружилась во дни блистательной славы, которую воздавали ей из приличия», — заметил Рюльер. Возвращение доверия подруги, веса в делах, роли на придворной сцене Екатерина Романовна связывала с победой над Орловым.

Свои резоны противостоять братьям имелись и у Панина. Он не просто защищал права воспитанника. Его идея состояла в том, чтобы ограничить власть юного монарха при вступлении на престол. Для этого создавался Совет с законодательными функциями. Пока Екатерина соглашалась быть регентом, цель казалась достижимой. Но при взрослом самодержце, с первых шагов показавшем свою самостоятельность, дело обстояло иначе. Влиять на Екатерину до тех пор, пока она опиралась на Орловых, а через них на гвардию, было сложно.

Однако схема придворных отношений вовсе не так проста. Наша героиня в течение всего царствования показала себя мастером создания противовесов. Она никогда не отдавалась полностью в руки какой-то одной силы. Напротив, предпочитала внешне находиться над схваткой, чтобы использовать талантливых сотрудников из всех лагерей. В лице нового фаворита, с первого дня получившего высокий статус и официальные знаки признательности государыни, Екатерина дала вельможной группировке мощный противовес. Но и Орловы не могли быть ее единственной опорой. Императрица не отнимала у Панина надежды продвинуть его проект.

Этот документ, как мы говорили, появился на столе царицы уже в Москве. Однако его идеи обсуждались гораздо раньше. Если вчитаться в текст Панина, то станет ясно, что самую желчную критику автора вызывала система фаворитизма. Сказались и его личная неприязнь к Ивану Шувалову, и прошлые унижения. Фавориты — «прихотливые и припадочные люди», как именовал их Панин, — вмешивались в работу государственного механизма и вершили дела по своему произволу. В качестве примера вельможа избрал «эпок Елизаветы Петровны». «Временщики и куртизаны», писал Никита Иванович, создали собой «интервал между государя и правительства», не считая себя «подверженными суду и ответу перед публикою». «Государь был отделен от правительства. Прихотливые и припадочные люди пользовались Кабинетом… и хватали отовсюду в него дела на бесконечную нерешимость… В наследство и дележ партикулярных людей без законов и причин мешались; домы их печатали; у одного отнимали, другому отдавали… Все наиважнейшие должности и службы претворены были в ранги и в награждения любимцев и угодников; везде фавёр… Не было выбору способности и достоинству… Внутреннее государства состояние насильствовано и жертвовано для внешних политических дел, чем, наконец… завелася война… Лихоимство, расхищение, роскошь, мотовство и распутство в имениях и в сердцах». По полемическому запалу проект Панина не уступает знаменитому памфлету князя Щербатова.

«Отлучили государя от всех дел… Фаворит остался душою, животворящею или умерщвляющею государство; он, ветром и непостоянством погружен, не трудясь тут, производил одни свои прихоти… исполнял существенную ролю первого министра, был правителем самих министров, избирал и сочинял дела по самохотению, заставлял министров оные подписывать, употребляя к тому… имя государево». Такого положения следовало избегать впредь. Ныне на смену хищной клике Шуваловых пришли Орловы. Этого умный вельможа не писал, но Екатерина не могла не понять, в кого он целит.

В качестве средства, которое оградит государственный аппарат от повторения елизаветинского горького опыта, Никита Иванович и предлагал Совет с законодательными функциями При этом ловко выставлял новый орган защитником власти монарха перед ее похитителями — фаворитами. «Спасительно нашему претерпевшему отечеству… намерение Вашего величества, чтобы Богом и народом врученное Вам право самодержавства употребить с полной властью к основанию… формы и порядка»; «В сем проекте установляемое формою государственною верховное место… законодания, из которого, яко от единого государя и из единого места, истекать будет собственное монаршее изволение, оградит самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оной».

Впрочем, Никита Иванович предупреждал, что его идея понравится далеко не всем. «Есть, как Вам известно, между нами такие особы, которым для… особливых видов и резонов противно такое новое распоряжение в правительстве». Поэтому создание Совета требовало от императрицы «попечения и целомудренной твердости»^[610]. Екатерине не трудно было догадаться, на кого намекал министр. Государыня должна была набраться решимости, отвергнуть притязания Орлова и своими руками лишить себя власти.

Для того чтобы умная, волевая императрица, только что получившая корону, совершила подобный шаг, требовались экстраординарные обстоятельства.

Мы подробно остановились на внешне- и внутриполитической ситуации после переворота именно потому, что обычно драму в Ропше рассматривают вне контекста сопутствовавших ей событий. Благодаря этому рвутся нити, связывавшие гибель Петра III с конкретной обстановкой, замыкая исследователей в узком ропшинском мирке.

29 июня в Петергофе Панин лично отобрал «батальон в триста человек» для охраны свергнутого императора. Раздавленный, измученный Петр чуть не на коленях просил Никиту Ивановича разрешить Елизавете Воронцовой остаться с ним. «Ответ последовал отрицательный»^[611].

«Романовну» посадили в дормез с закрытыми окнами и отправили сначала в столицу в дом ее отца, а затем в Москву, дав приказание жить тихо, не привлекая к себе внимание. Когда Воронцова вышла замуж, ей разрешили вернуться в Петербург. Наказание более чем мягкое. Однако на дело можно посмотреть и с точки зрения побежденных. Несчастная пара вызывала жалость. Почему же фаворитке не разрешили сопровождать свергнутого императора в Ропшу?

Первое, что приходит в голову, — чтобы избавиться от лишнего свидетеля. Однако у Екатерины имелись и более тривиальные причины для подобного шага. В письме Понятовскому она сообщала, что муж