«Регулярная переписка встречает тысячи препятствий, — повторяла Екатерина Понятовскому. — Мне приходится соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени на любовные записки. Я крайне стеснена во всем… это дает мне ощутить всю тяжесть правления».

Екатерина действительно находилась в крайне неудобной ситуации. Только что она нашла средство удалить от двора вызванного еще Петром III Сергея Салтыкова. Он был назначен послом во Францию. «Назначение Салтыкова во Францию ни в коем случае не понравится версальскому двору, — сообщал Гольц 3 августа. — Еще недавно он был заключен в крепости, как за долги, так и за различные дурные проделки. Покидая тюрьму, чтобы вернуться сюда, он принужден был как поруку… оставить во Франции свою жену… Однако его назначение не удивляет здешних придворных. Говорят, что несколько лет тому назад императрица относилась к нему, как к божеству»^[599] .

В другом донесении оттого же числа Гольц переходил к слухам о польском романе Екатерины: «До сих пор нет никаких причин предполагать восстановление Понятовского… Императрица, даже если бы очень желала добиться этого, все же принуждена будет скрепя сердце отказаться, так как оно, наверно, не понравится ни народу, ни двору»^[600].

Единственным, кто не желал понять ситуации, оставался сам Понятовский. Его упреки в адрес бывшей возлюбленной продолжались до начала января 1763 года. А ее решение сделать бывшего возлюбленного польским королем после смерти Августа III и тем закрепить русское влияние в Варшаве причинило молодому человеку настоящую боль. «Я дважды написал императрице: не делайте меня королем, призовите меня к себе».

«Очень легко осыпать упреками людей, — с досадой отвечала наша героиня, — но если эти люди станут руководствоваться желаниями всех иностранцев, которыми Вам хотелось бы их окружить, им долго не продержаться»; «Раз уж надо говорить все до конца… скажу прямо: появившись здесь, Вы очень рискуете тем, что нас обоих убьют»^[601].

Риск был. И первым его продемонстрировал государыне «страстно преданный» Орлов. На одном из придворных обедов, когда речь зашла о гвардии, Григорий вдруг заявил, что с той же легкостью, с которой посадил Екатерину на престол, мог бы при помощи полков свергнуть ее. Хватил ли он лишку, или у него были другие причины так сказать, но присутствовавшие вельможи онемели от подобной наглости. Только гетман Кирилл Разумовский нашелся, бросив: «Да, но через неделю мы бы тебя вздернули»^[602]. Это была их первая открытая стычка. О ней сообщил в Париж вернувшийся Бретейль, о ней же упомянул и Рюльер.

Без сомнения, Екатерине было крайне неприятно глотать подобные оскорбления от «друзей». Именно об этом она писала Понятовскому: «Мое положение устойчиво до тех пор, пока я соблюдаю осторожность… последний солдат на часах, увидев меня, говорит себе: „вот дело рук моих“»; «Единственное, что способно надежно поддержать меня, это мое поведение. Оно должно и далее оставаться таким же безукоризненным. Случиться ведь может всякое, и Ваше имя, и Ваш приезд сюда могут привести к самым печальным последствиям… Я не хочу, чтобы мы погибли… Не советую Вам также предпринимать тайной поездки, ибо мои поступки тайными быть не могут»^[603].

Разговоры о возможном возвращении Понятовского нервировали Орлова, ему и так приходилось непросто на придворном паркете. Приведенный диалог с Разумовским произошел, вероятно, в первые дни после переворота, когда гвардия действительно носила отважных братьев на руках. После гибели Петра III отношение к ним резко изменилось, и у Григория язык бы не повернулся похвастаться любовью служивых.

Интересно поведение гетмана. Он окоротил зарвавшегося фаворита. Но неприязненное чувство у него вызывал не только Орлов. В сентябре к передаче писем Понятовского подключился вернувшийся Бретейль. И тут выяснилось, что Кирилл Григорьевич утаил одно из посланий Понятовского Екатерине. «Я спросил у господина Беранже, — писал посланник, — передано ли гетману письмо, которое Вы доверили мне во время моего первого проезда через Варшаву… Он лично вручил письмо гетману; таким образом, если это послание не достигло цели — это не наша вина».

С письмами, шедшими по каналам Бретейля, вообще происходили неприятности. В ноябре курьер, везший корреспонденцию, «был ограблен и едва не убит» на дороге между Петербургом и Москвой. «Письма были распечатаны грабителями и разбросаны затем по снегу в лесу». Тогда же Мерси поставил Понятовского в известность, что «некоторые особы, чьи имена Вы легко угадаете, были предупреждены о поездке» его посыльного. «Мне стоило немалого труда сбить с пути все разыскания»^[604], — заключал дипломат.

Таким образом, Екатерина не лукавила, говоря об опасности. Представители обеих партий проявляли повышенный интерес к переписке и не стеснялись в выборе средств воздействия на императрицу.

Все сказанное свидетельствует о непростой ситуации в окружении Екатерины. Каждый из «друзей» намеревался пожинать лавры, а натолкнулся на непредвиденные препятствия. Безусловно выиграла одна императрица. Вместо регентства она получила корону. Но и ее положение, как мы видели, оставалось крайне неустойчивым. Один неверный шаг — и, «как знать, что может случиться».

Перед гвардейскими «вожаками» открывалась блестящая будущность. Никто из них прежде не мечтал вступить во дворец, занять высокую должность, обрести богатства и титулы. Однако в первые же часы после переворота они почувствовали, насколько не ко двору для знати. Представители вельможной партии ощущали себя в наибольшей степени обманутыми, так как, во-первых, предпочитали сохранить «законность» при передаче короны Павлу, а во-вторых, претендовали на первые места вокруг трона. Они вовсе не жаждали потесниться ради каких-то выскочек.

Вспомним просьбу Григория Орлова об отставке, которую он принес Екатерине сразу после возвращения в Петербург, 30 июня. Конечно, молодой заговорщик заранее знал, что его удержат. Кроме того, формальный отказ от предлагаемого высокого положения, по старинной русской традиции, акт почти обязательный. Но, помимо прочего, в словах Орлова звучали и реальные опасения: «Милость могла бы вызвать ненависть ко мне»^[605].

Он почувствовал это уже в Петергофе, благодаря поведению Дашковой. Но то, что у прямолинейной племянницы Панина было на языке, у вельмож посолиднее скрывалось на уме, за семью печатями. Пока Григорий оставался тайным возлюбленным. Но после победы ему предстояло выйти из тени, стать фаворитом в полном смысле слова. То есть открыть себя для ударов. Это и произошло. «Пришлось прибегнуть к власти, чтобы заставить его остаться, — продолжала рассказ Екатерина — и он был огорчен до слез красной александровской лентой и камергерским ключом… что дает чин генерал-майора». Рубеж был пройден. Отныне Орловым предстояло вести жесткую игру, правил которой они не знали, да еще на чужом поле. Военный переворот дался легче!

«На следующий день, — сообщала Дашкова о 1 июля, — Григорий Орлов явился к обедне, украшенный орденом св. Александра Невского. По окончании церковной службы я подошла к дяде и к графу Разумовскому и… сказала смеясь:

— …Должна вам сказать, что вы оба глупцы»^[606] .

Очень откровенная сцена. Гетман и воспитатель наследника «глупцы» не только потому, что не поверили молоденькой союзнице, будто «Орлов — любовник Ее величества». Но и потому, что считали себя первыми лицами.

Рюльер продолжал там, где Екатерина Романовна благоразумно остановилась: «Орлов скоро обратил на себя всеобщее внимание. Между императрицей и сим дотоле неизвестным человеком оказалась та нежная короткость, которая была следствием давнишней связи. Двор был в крайнем удивлении. Вельможи, из которых многие почитали несомненным права свои на сердце государыни, не понимая, как… сей соперник скрылся от их проницательности, с жесточайшею досадою видели, что они трудились только для его возвышения»^[607]. Сразу за этими словами Рюльер поместил сцену на обеде, когда Орлов схлестнулся с Разумовским (правда, не назвав гетмана по имени). Видимо, Кирилл Григорьевич был и правда глубоко оскорблен. Много лет он питал к Екатерине чувство большее, чем дружба. Стал ее сторонником еще со времен заговора Бестужева. Давние теплые отношения