Матвеевича. Уже после разрыва Екатерина говорила статс-секретарю А. В. Храповицкому: «Он от всех отдалился, избегал даже меня. Его вечно удерживало в его покоях стеснение в груди. А на днях вздумал жаловаться, будто совесть мучает его; но не мог себя преодолеть… Сперва, ты помнишь, имел до всего охоту, и все легко давалось, а теперь мешается в речах, все ему скучно, и все грудь болит»^[1319].

Мамонов отличался болезненной мнительностью, ему казалось, что все осуждают его за связь с Екатериной. Со временем он старался реже появляться на людях, запирался в своих комнатах, никого не хотел видеть. Граф А. Ф. Ланжерон писал в мемуарах: «Некоторые из фаворитов умели облагородить свое унизительное положение: Потемкин, сделавшись чуть не императором, Завадовский — пользой, которую приносил в администрации; Мамонов — испытываемым и не скрываемым стыдом»^[1320].

Но была и другая причина хандры фаворита. Во дворце Мамонов обратил внимание на молодую фрейлину императрицы Дарью Федоровну Щербатову, дочь генерал-поручика Ф. Ф. Щербатова. По иронии судьбы, ее ко двору устроил тоже Потемкин, несколько лет назад хлопотавший за дочь погибшего во время первой Русско-турецкой войны сослуживца. Запретное чувство оказалось для обоих настолько притягательным, что влюбленные начали украдкой встречаться в доме общих друзей Рибопьеров. Риск только разжигал слабый огонек взаимной склонности, и вскоре желание быть рядом с любимой, как тогда казалось Мамонову, женщиной стало для фаворита наваждением. Он тайком посылал ей фрукты с императорского стола, совершал тысячи опасных поступков, которые могли выдать обоих с головой. Так продолжалось около полутора лет.

Мамонов надеялся, что со временем императрица сама оставит его, и тогда он сможет жениться. Его деловые качества, а также большая осведомленность в самых секретных вопросах тогдашней политики позволяли ему питать иллюзию, что и после отставки с поста фаворита он останется на службе. Но судьба распорядилась иначе. Во время пребывания Потемкина в Петербурге в 1789 году его возмутило почти пренебрежительное обращение Мамонова с императрицей. Покорный в вопросе о Дубровицах, здесь князь был задет за живое. Он довольно резко поставил фаворита на место, а Екатерине посоветовал «плюнуть на него»^[1321]. Но Александр Матвеевич был еще очень дорог императрице, и она не решилась последовать дружескому совету. Однако объясниться было необходимо.

В донесении 21 июня Гарновский рассказывал, как стремительно развивались события. После отъезда князя императрица старалась всячески развлечь и расположить к себе Александра Матвеевича, чья холодность и даже грубость мучили ее около года. Поняв, наконец, что она не в силах развеять скуку фаворита, Екатерина написала ему грустное письмо, где предложила оставить ее и жениться. В ответ Мамонов сознался, что уже давно любит фрейлину Щербатову и она отвечает ему взаимностью. Больнее измены Екатерину оскорбил тот факт, что Мамонов все это время лгал и притворялся, вместо того чтобы честно признаться ей. Она простила несчастных влюбленных, считая, что они и без того уже наказаны необходимостью скрывать свое чувство.

«Государыня была у него более четырех часов. Слезы текли тут и потом в своих комнатах потоками», — доносил управляющий. На следующий день состоялся сговор молодых. «Государыня при сем случае желала добра новой паре таковыми изречениями, коих нельзя было слушать без слез»^[1322].

1 июля состоялось венчание в придворной церкви, Екатерина по обычаю сама убирала голову невесты бриллиантами. Ее руки дрожали, и она нечаянно уколола девушку золотой иголкой, невеста вскрикнула. Праздник был тихим, в кругу «малого числа приглашенных особ», как писал Гарновский. В качестве свадебного подарка молодые получили 3 тысячи душ и 100 тысяч рублей на обзаведение^[1323].

21 июня императрица направила Потемкину письмо обо всем случившемся. Из некоторых прежних замечаний князя она сделала вывод, что Григорий Александрович знал о романе фаворита со Щербатовой. «Если зимою тебе открылись, для чего ты мне не сказал тогда? Много бы огорчения излишнего тем прекратилось, и давно он уже женат был, — упрекала корреспондента Екатерина. — Я ничей тиран никогда не была и принуждения ненавижу. Возможно ли, чтобы Вы меня до такой степени не знали, и что из Вашей головы исчезло великодушие моего характера, и Вы считали бы меня дрянною эгоисткой? Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду»^[1324].

Потемкин действительно был осведомлен, благодаря донесениям Гарновского, об интригах различных группировок вокруг романа фаворита с княжной Щербатовой. Но, видя привязанность императрицы к Александру Матвеевичу, он посчитал себя не вправе настаивать на смене «случайного». «Мне жаль было тебя, кормилица, видеть, — объяснял князь свое двусмысленное поведение, — а паче несносна была его грубость»^[1325]. Щадя чувства Екатерины, Потемкин лишь осторожно намекнул ей, что Мамонов не стоит ее слез. «Но я виновата, — говорила императрица Храповицкому, — я сама его перед князем оправдать старалась»^[1326].

Мамонов вместе с молодой женой покинул Петербург. «Он не может быть счастлив, — сказала Екатерина статс-секретарю, — разница ходить с кем в саду и видеться на четверть часа или жить вместе»^[1327]. В этих словах слышится не только ревность, но и глубокая печаль пожилой женщины, прекрасно разбиравшейся в человеческих душах.

Особенно удивило императрицу, что Мамонов надеялся остаться с супругой в Петербурге и продолжать вести дела. Его поступки ничуть не напоминали поведение счастливого человека. Уезжая, он, по словам Гарновского, обещал еще вернуться и «всеми править». Граф мешался в речах и даже изводил оставленную им Екатерину вспышками неожиданной ревности. Неудивительно поэтому, что многие при дворе заговорили о том, что Мамонов повредился в рассудке. «Если б тебе рассказать все, что было и происходило через две недели, то ты скажешь, что он совершенно с ума сошел»^[1328], — писала государыня Потемкину после отъезда бывшего фаворита 6 июля. Те же слухи приходили и из Москвы, куда отправились молодые.

Уже в XIX веке история фаворита, отказавшегося от высокого положения ради любви к юной прелестной девушке, обросла романтическими подробностями. Известный автор популярных сочинений на историческую тему поляк Валишевский, живший в Париже и писавший на французском языке, весьма живо передал этот эпизод из жизни Екатерины. Молодой тщеславный красавец несколько лет разыгрывал перед «влюбленной старухой» спектакль. Но, по мнению Валишевского, в данном случае читатели имели дело «с человеком, у которого низменные инстинкты еще не вполне взяли верх над чувствами высшего порядка. Только цена позора была слишком высока… Но наступил день, когда этот человек, сделавший любовь унизительным орудием своего честолюбия и богатства, пожертвовал тем и другим также ради любви»^[1329].

Прекрасный сюжет в духе немецкого романтизма: здесь и нравственное падение обаятельного, но нестойкого героя, и возрождение души под очищающим воздействием любви, и нежная благородная девушка, чье возвышенное чувство помогает герою подняться. Именно такую пьесу под названием «Фаворит» и создала в 1830 году немецкая писательница Бирх Пфейфер. Единственное представление имело громадный успех, театр ломился, зрители рыдали в зале. Правда, после этого русский посол в Берлине добился запрещения спектакля. К сильному неудовольствию растроганной публики.

Но дело в том, что жизнь — самый талантливый писатель, и реальность всегда глубже и сложнее любой, пусть даже самой удачной инсценировки. Прежде всего, не было «влюбленной старухи», комичной в своем самообольщении. Да, Екатерина в 1789 году была уже очень немолода и далеко не так хороша, как пару десятилетий назад. Но она это прекрасно осознавала. Сохранился любопытный анекдот: императрица с одной из пожилых подруг сидела в парке на скамейке, а мимо прошла компания офицеров, не заметив мирно беседовавших дам. Подруга хотела возмутиться тем, что молодые люди даже не отсалютовали государыне. Но Екатерина остановила ее: «Полно, лет 30 назад они бы так не сделали». Одной из обаятельных черт в характере Северной Минервы было ее умение посмеяться над собой, а такие люди нелегко обольщаются.

Но Екатерина знала себе цену. И имела на это право даже в пожилом возрасте. В 1787 году, как раз в