^{l:href='#n_944' type='note'>[944]}; «Мое сердце, мой ум, мое тщеславие одинаково довольны Вами»^[945]. В отсутствие возлюбленного ее охватывали тоска и досада: «Батинька, мой милый друг, приди ко мне, чтоб я могла успокоить тебя бесконечной лаской моей»^[946]; «Боже мой, увижу ли я тебя сегодни? Как пусто, какая скука!»^[947]

Его короткие и очень сбивчивые «цидулки» тоже полны нежных излияний: «Дай Вам Бог безчетные счастья и непрерывнаго удовольствия, а мне одну Вашу милость» ^[948]; «Моя душа безценная. Ты знаешь, что весь я твой. И у меня только ты одна. Я по смерть тебя верен»^[949].

В конце 1774-го — начале 1775 года состоялось тайное венчание Екатерины и Потемкина в церкви Самсония, что на Выборгской стороне^[950]. А летом 1775 года во время торжеств по случаю заключения мира с Турцией у морганатических супругов родилась дочь Елизавета^[951]. Память о тайном браке осталась в семейных преданиях нескольких русских и польских дворянских фамилий, чьи предки присутствовали во время обряда в храме, — Воронцовых, Голицыных, Чертковых, Энгельгардтов, Самойловых и Браницких. Эти рассказы собрал и изучил известный русский публикатор конца позапрошлого века Петр Иванович Бартенев. Версию о браке Екатерины II и Г. А. Потемкина подтверждает их переписка, где они часто именуют друг друга «мужем» и «женой», «дорогими супругами», соединенными «святейшими узами», а также посылают поздравления с неким «собственным праздником», ведомым только им.

В отличие от Орлова, желавшего гласного и открытого союза с императрицей, Потемкин согласился на тайный брак. Почти никто при дворе не знал о венчании. Это делало положение нового фаворита очень двойственным. Муж по сути, он должен был на людях играть роль любовника. Такая ситуация, естественно, не доставляла Григорию Александровичу удовольствия. Ради возможности провести лишний час в обществе любимой женщины, к тому же своей законной супруги, ему приходилось преодолевать тысячи трудностей: вставать раньше придворных истопников и лакеев, ждать, пока императрица, поминутно рискуя быть замеченной, доберется до его комнат, или самому под покровом ночи прокрадываться в ее спальню. Но все эти трудности не шли ни в какое сравнение с тем поистине аховым положением, в котором оказалась государыня из-за неоконченной войны с Турцией и развернувшейся в стране Пугачевщины.

«Этот мир достался нам нежданно-негаданно. Он хорош и почетен, и все им довольны… — писала 3 августа 1774 года Екатерина II своему старому корреспонденту барону М. Гримму. — Я вяжу теперь постельное одеяло для Томаса (левретки императрицы. — О. E.), моего друга, которое генерал Потемкин собирается у него украсть. Ах, какая славная голова у этого человека! Он более чем кто-либо участвовал в этом мире, и эта славная голова забавна, как дьявол»^[952].

Так игриво императрица сообщала другу-философу об одном из самых трудных дел, которое ей удалось, как гору, свалить с плеч в 1774 году. «Нежданным» мир, конечно, не был. Прежде чем заключить его, русская сторона провела с турками четыре тяжелые дипломатические конференции. Согласований и поправок к пунктам договора было очень много. Далеко не «все» оказались довольны окончанием войны. Екатерине пришлось выдержать серьезную борьбу и проявить характер, чтобы довести дело с подписанием трактата до конца.

«Забавный, как дьявол», генерал Потемкин — в это время уже вице-президент Военной коллегии и член Государственного совета, заседания которого вел именно он, а не Панин и не Разумовский. Общность позиции фаворита и главы наиболее влиятельной придворной группировки сыграла решающую роль в том, что переговоры с Турцией удалось сдвинуть с мертвой точки и, несмотря на решительное сопротивление Орловых, подготовить русский проект мирного трактата^[953] . Князь Григорий Григорьевич отправил по этому поводу горячее объяснение императрице и отбыл в Москву, что называется, «хлопнув дверью». Он пригрозил даже уехать за границу, если государыня не одумается. Но это уже не могло поколебать решимости Екатерины подписать трактат.

Пункты Кючук-Кайнарджийского мира были чрезвычайно выгодны для русской стороны. В них оговаривалась независимость Крымского ханства от Турции, что повлекло в дальнейшем его присоединение к империи. Россия получила право свободного плавания по Черному морю, закрепила за собой ряд южных территорий, обрела право защищать интересы христианских народов Оттоманской Порты, то есть беспрепятственно вмешиваться во внутренние дела соседней державы^[954].

Мир был заключен 10 июля^[955]. А 23-го в Петергофе было получено известие об этом. Екатерина писала Алексею Орлову, уже отбывшему в Архипелаг: «Вчерашний день здесь у меня ужинал весь дипломатический корпус, и любо было смотреть, какие рожи были на друзей и недрузей. А прямо рады были один датский и английский»^[956]. Характерно донесение в Париж французского министра при русском дворе Дюрана де Дистрофа 16 августа 1774 года: «Мир заключен, и очень странно, что это произошло в тот самый момент, когда мятежники достигли наибольшего успеха, когда имелась наибольшая вероятность переворота, вызванного всеобщим недовольством, когда Крым (русские войска в Крыму. — О. Е.) оказался без достаточных сил, чтоб оказать сопротивление турецким войскам и флоту, когда истощение казны вынудило правительство частично прекратить выплаты. В этих условиях я поражен тем, что Россия получает все то, в чем ей было отказано в Фокшанах»^[957].

Подписание мира было большой победой для Екатерины, получившей возможность подавить внутреннюю смуту, и для Потемкина, одержавшего верх над группировкой Орловых. Но в дальнейшем логика развития событий должна была привести к его столкновению с теперешним покровителем — Паниным.

Сразу же после заключения мира правительство приняло меры по переброске войск с одного театра военных действий на другой, против Пугачева^[958]. Победоносная, но тяжелая война истощила ресурсы страны, население нищало. Недовольство крестьян давало себя знать в многочисленных локальных выступлениях. В 1773 году вспыхнуло казацкое восстание, вскоре переросшее в страшную по своей жестокости крестьянскую войну. Екатерина хорошо понимала тяжесть положения населения на окраинах империи и называла поддержавших Пугачева горнозаводских рабочих «роптунами по справедливости». Поэтому на первом этапе войны столь часты были издаваемые правительством «увещевательные» манифесты, предлагавшие рядовым участникам восстания отправиться по домам и гарантировавшие им полное прощение. Екатерина надеялась, что поимка «злодея» поможет «утушить» возмущение, предписывала командующим карательными армиями не применять при допросах пленных пытки, напоминая, что дознания «с пристрастием» законодательно отменены ею. Однако реалии крестьянской войны вступали в явное противоречие с «философским» образом правления. 12 июля Пугачев взял Казань, в которой был небольшой гарнизон из 400 человек, жители и солдаты укрылись в крепости, окруженной горящими посадами. Сожжение Казани потрясло императрицу. Теперь повстанцам открывался путь на Москву. 26 июля Екатерина отбыла в Ораниенбаум, где состоялось заседание Государственного совета^[959]. Никита Панин обвинил главнокомандующего войсками против Пугачева князя Ф. Ф. Щербатова в нерешительности и потребовал назначить на его место своего брата — генерал-аншефа П. И. Панина^[960]. Вот когда встал вопрос о возможности «послужить Отечеству», о которой Потемкин и Панин говорили в Москве.

Вице-канцлер прямо объяснился с фаворитом, и тот настойчиво повторил Екатерине предложение Панина. В тот же вечер императрица вернулась в Петергоф. Она была подавлена. Шаг, на который ее толкали, грозил потерей короны: государыня должна была своими руками вверить войска человеку, поставившему целью возвести на престол Павла. Никита Иванович сообщал брату, что его назначение дело почти решенное^[961].

Московский затворник выставил свои условия. Он желал получить полную власть над всеми воинскими командами, действующими против армии самозванца, а также над жителями и судебными