вернулся ко двору^[931]. Ему оказывали небывалое почтение. Именно он, а не Никита Иванович, отправился вместе с императрицей встречать невесту великого князя принцессу Вильгельмину Гессен-Дармштадтскую, прибывшую с матерью в Россию. Васильчиков все еще занимал покои в Зимнем дворце, но функции доверенного лица отчасти вернулись к Орлову.

После свадьбы цесаревича в сентябре 1773 года Екатерина отстранила Никиту Ивановича от должности воспитателя, поскольку совершеннолетний женатый наследник уже официально не нуждался в наставнике^[932]. Сохранивший пост вице-канцлера Панин был осыпан милостями и огромными пожалованиями. Внешне все выглядело очень благовидно. Но момент для решительных действий был упущен. На время установилось шаткое равновесие сил между сторонниками и противниками Екатерины. Как следствие встал вопрос о фаворите.

Решено было выпустить на большую политическую сцену партию главнокомандующего Румянцева^[933]. Ее претендент в качестве промежуточной фигуры удовлетворял обе основные группировки. Они на мгновение расступились, давая ему дорогу, чтобы в следующую минуту с еще большим ожесточением броситься друг на друга. Этим претендентом был 35-летний генерал-поручик и кавалер Григорий Александрович Потемкин.

Императрица остро нуждалась в человеке, который был бы предан лично ей и всем обязан только ее милости. В фаворите, готовом оставить свою группировку и проводить линию, выгодную самой государыне, укрепляя, таким образом, лишь ее власть. Все говорило в пользу Потемкина — его многолетняя безответная страсть, о которой Екатерина знала, опыт государственной работы, сильные покровители, обширные связи в военной и чиновничьей среде. К тому же о Потемкине все уши Екатерине прожужжала ее ближайшая подруга Прасковья Александровна Брюс, сестра П. А. Румянцева, представлявшая как бы петербургское «отделение» его партии.

В течение 1770–1773 годов Румянцев несколько раз посылал своего протеже ко двору с важными поручениями. Однажды, в 1773 году, Потемкину пришлось отстаивать в Совете мнение, противоположное мнению императрицы^[934]. Екатерина прислушалась к его словам и позволила себя убедить.

Принято считать, что императрица вызвала Потемкина с театра военных действий письмом от 4 декабря 1773 года^[935]. По дороге в столицу Григорий Александрович сделал крюк и завернул в Москву. Он намеревался добиться поддержки Паниных. В последнее время партия Румянцева фактически блокировалась с ними по вопросу о мире и расходилась с Орловыми, не расставшимися с идеей «константинопольского похода». Это вселяло надежду на то, что общий язык будет найден. В старой столице «на покое» жил генерал-аншеф граф Петр Иванович Панин, человек едва ли не столь же влиятельный, как и его брат — Никита Иванович^[936]. Один из виднейших русских масонов своего времени, Петр Иванович вместе с братом долгие годы руководил партией наследника престола. При всей внешней несхожести братья как нельзя лучше дополняли друг друга: мягкий, вкрадчивый, неторопливый дипломат и мрачный неразговорчивый генерал с крутым решительным характером — при дворе и в армии они охватывали своим влиянием всех сторонников великого князя^[937].

Императрица направила главнокомандующему старой столицы князю Михаилу Никитичу Волконскому строжайшие инструкции следить за деятельностью Панина в Первопрестольной^[938]. Петр Иванович при любом удобном случае подвергал строгой критике правительственные меры, и Волконский не раз жаловался Екатерине на «известного большого болтуна». Панин настойчиво твердил, что после совершеннолетия Павла Петровича корона должна быть передана ему^[939]. Результатом этой «пропаганды» стало изменение общественного мнения Москвы в пользу наследника престола. Московские поэты-масоны А. П. Сумароков, А. Н. Майков и М. И. Богданович обращались к Павлу с одами, подчеркивая предпочтительность мужского правления перед женским, отмечали черты характера цесаревича, присущие истинному государю, восхваляли воспитателя наследника — Н. И. Панина и «незабвенного завоевателя Бендер» — П. И. Панина. Все это были явные знаки подспудного брожения в дворянском обществе.

Но имелась и другая, тайная сторона жизни Петра Панина, о которой свидетельствует его переписка с Д. И. Фонвизиным, секретарем и ближайшим сотрудником Никиты Панина в Петербурге. Письма Фонвизина с февраля 1771-го по август 1772 года предоставляли отставному генералу подробную информацию о политической жизни двора, о ходе войны, продвижениях чиновников по службе. По приказу Никиты Ивановича Фонвизин снимал копии с многочисленных документов, проходивших через Коллегию иностранных дел: инструкций императрицы послам России за границей и отчетов последних в Петербург, донесений с театра военных действий, докладов братьев Орловых. Через специальных курьеров эти копии отправлялись в Москву Петру Ивановичу. В личный архив «покорителя Бендер» попало немало секретных документов, и в частности «Дневная записка пути из острова Пароса в Сирию лейтенанта Сергея Плещеева» — донесение С. И. Плещеева графу А. Г. Орлову о разведывательной миссии русских моряков в Сирии и Ливане^[940]. Таким образом Фонвизин передавал информацию секретного характера частному лицу. Это было вопиющим нарушением служебных инструкций, пойти на которое секретарь мог лишь будучи уверен в своей безнаказанности. Подобную уверенность давала надежда на скорое изменение «царствующей особы» на российском престоле.

Петр Иванович знал Потемкина по Русско-турецкой войне и имел возможность оценить его характер. Он первым из панинской группировки установил контакт с будущим фаворитом и попытался сделать его своей креатурой. Потемкин встретился с опальным генералом в Москве^[941]. Их разговор не мог не затронуть болезненной темы: беглый казак Емельян Пугачев, объявив себя спасшимся императором, вел успешные военные действия в Оренбуржье, правительственные войска терпели от него поражения. Уже к декабрю под знаменами восставших собралась армия, по численности не уступавшая армии Румянцева. Петр Панин заверил Потемкина в своем желании «послужить Отечеству». Будущий фаворит обещал дать генералу такую возможность взамен на поддержку его группировки. «Сей новый актер станет роль свою играть с великой живостью и со многими переменами, если только утвердится»^[942], — писал 7 марта 1774 года Петр Иванович своему племяннику камер-юнкеру А. Б. Куракину.

Снова Екатерина заставляла свое сердце идти на поводу у политики. Она вызвала любящего ее человека с театра военных действий в столицу, ввела в фавор для того, чтобы он разблокировал вокруг нее кольцо сторонников цесаревича Павла, снизил вес этой партии, помог заключить мир с Турцией и организовал переброску войск внутрь страны, где уже бушевала Пугачевщина. Эту работу императрица намеревалась щедро оплатить. Потемкин получал ее самою и все, что прилагается к любви венценосной особы, — титулы, богатства, власть и… презрение общества, замешенное на зависти. В зените своего 45- летия здравая, рассудительная, немолодая женщина вела взвешенный политический торг. Однако претендент сразу смешал карты. Он повел игру по непредвиденным правилам — потребовал от императрицы отчета в ее далеко небезупречном поведении, а потом обрушил на нее такой шквал своего долго сдерживаемого чувства, что под его напором и она не устояла на позиции холодного рассудка.

«Какие счастливые часы я с тобою провожу… — пишет Екатерина в одной из ранних записок Потемкину. — Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутреннее чувство, но сердце мое обыкновенно пробалтывает страсть. Знатно, что полно налито, и оттого проливается»^[943]. «Нет, Гришинька, — продолжает императрица в другом письме, — статься не может, чтоб я переменилась к тебе, отдавай сам себе справедливость, после тебя можно ли кого любить? Я думаю, что тебе подобного нету, и на всех плевать. Напрасно ветреная баба меня по себе судит, как бы то ни было, но сердце мое постоянно»