Я не философ и не мудрец. Потому, вероятно, не оценила в должной мере Мастера Масок, который простучал тросточкой вдоль всей моей жизни неумолимо, как время; который так удачно перелепил мой нос (если только все это мне не попритчилось). А Светке вот помочь отказался (а она просила, сама призналась мне) и оставил ее с этими пятнами, выдающими нутро.
Почему?
— Тебе не надо. Нет, нет, не надо.
Может, он и знал.
Я не философ и не мудрец. И много больше, чем все теории, мне интересна, к примеру, Светлана с ее пятнами и нелепыми выходками, потому что увлечение этим лесным философом, конечно, выходка.
— Если бы он предложил мне войти в свой дом, — сказала Светлана. Она стояла среди молодых сосен, красных, будто закат содрал с них кожу. — Если бы он… вот тут я бросила бы все городские блага. Помнишь наш разговор на берегу? — Губы ее были сжаты, глаза темны.
— У вас народятся волчата, — засмеялась я.
— Да! — вдруг щедро улыбнулась Светка. — Волчата с идеей терпимости в крови.
Мы рассмеялись и побежали по невидимой, одной ей известной лесной тропе.
Однажды Светлана спросила:
— Ты давно не была в Городе? (Она говорила о нашем с Тобой городе, который потом поглотил Тебя.)
— Довольно давно. А что?
— Я тут ездила насчет пенсии — маме дали пенсию — и прямо ахнула: он весь покрылся какими-то странными скульптурами.
Я почувствовала знакомое сдавливание в горле. Светлана сразу заметила.
— Что с тобой?
— Ничего. Посидим давай.
Мы сели на лавочку возле Светкиного дома. От скамьи шла дорожка к соседнему дому, протоптанная в траве, где желтели одуванчики. И эта трава, и одуванчики — все вдруг включилось, вписалось в мою внезапную и острую тоску.
— Меня даже познакомили со скульптором. — Светки, рассмеялась, вспоминая что-то.
— Ты чего?
— Честно?
— Да.
— Я в него чуть не влюбилась. Ведь это у меня быстро.
— Разве? — спросила я, чтобы немного отдышаться.
— Конечно. Я даже в папиного приятеля была тайно влюблена. Помнишь, приходил к нам — в светло-сером костюме? Знаешь, как он пел! Больше уж не поет.
— Умер?
— Нет. Отец обошел его в этих бегах, и тот, говорят, не поднялся.
И начала дурачиться. Она любила дурачиться и умела придумывать всякую нелепицу.
— Представь, — говорила Светка, — ведь этот человек одно время в своем заведении почти богом работал. Такой был величественный, как продавщица в галантерейном магазине. Я, бывало, с матерью зайду к нему — девчонка совсем, а у него там посетители, посетители. Одна старушка просит:
— Мне бы внимания от дочери.
ОН. Сколько?
— 28.
ОН. Чего?
— Лет, лет ей 28.
— При чем тут лет. Денег сколько хотите?
— Что вы. Мне бы ласки. Ну, как матери, инвалиду труда.
ОН. Пишите заявление. Обеспечим.
Или студент пришел:
— Я против равнодушия. Это же безобразие, сколько развелось равнодушия!
А наш красавец сразу:
— Заявление есть? С фактами? Хорошо.
И — резолюцию: «В участии отказать».
Тогда бедняга — хоть что-нибудь выпросить: «Дайте, — говорит, — ордерок на любовь».
Но тут появляется книга такая — гроссбух. «Фамилия», — спрашивает. «Имя и отчество. Та-ак… Что же вы, студент такой-то. В прошлом году отоварены были. Нет, нет, каждый год не можем».
А старик кошку просил оставить (соседи донимали) — это он разрешил. Так и написал: «Разрешить кошку, но ограничить. В собаке отказать». Хотя старик о собаке и не заикался.
Мы посмеялись. Стало легче. Теперь можно спросить.
— Свет, ты начала про скульптора.
— Да, собственно, говорить нечего. Ужасно он мне понравился, поэтому я сразу нагрубила.
— Как?
— Не помню точно. Мы встретились у бывшего папиного сослуживца. Помнишь, я рассказывала: смуглый, он еще на отцовском чествовании мне приглянулся. А теперь он в этом городе работает. Важный тоже стал. Лицо неподвижное. И этот скульптор — его зовут, между прочим, Юлий — тоже зашел к нему. И что у них общего? И вдруг среди разговора предложил вылепить меня. У него взгляд пристальный, ласковый, и я как-то не так расценила. Хотя он мне и понравился. То есть потому меня и обидел такой оценивающий взгляд, что понравился. И я ответила: лучше пусть меня высекут на камне.
Он засмеялся и сказал:
— Стоило бы высечь! — И откланялся. И глаза сразу другие, без всякого интереса ко мне с моим хамством. Мне бы извиниться, да ведь русский человек задним умом крепок. А он точно отщелкнул меня — вежливо, мягко, но насовсем.
Во мне болело, ныло, стоном стонало каждое ее слово. Понравилась она ему или — интерес художника? Наверное, понравилась, иначе не обиделся бы так быстро. Неужели это возможно? А почему нет?! И как все похоже на него!
Когда боль поостыла, я услыхала Светкины слова. Она собиралась поехать в город.
— Мне нужно там кое-что купить для мамы. Но если не хочешь, не езди, я, пожалуй, и одна справлюсь.
И мы поехали.
Вез нас красавец парень, с которым тогда Светка встретилась в лесу. Он, оказалось, прораб большой торфяной разработки, и у него в распоряжении смешной «бьюик» под брезентом. Машину он вел молча, не оглядываясь на нас, а уши его пылали, выдавая самолюбивое волнение.
— Как звать нашего шефа? — спросила я громко.
Светка пожала плечом.
— Его звать Петя, — ответил парень. — И он не берет чаевых.
Светка улыбнулась. Не знаю, увидел ли он в шоферское зеркальце.
— А как он думает, — опять спросила я. — Мы скоро доберемся до Города?
— Он постарается, — пробурчал Петя. — Он должен еще вернуться и поработать хоть часок. — И добавил, подумав: — Он довольно серьезный человек.
А мимо шли леса.
Автомобиль наш обгонял рабочих в телогрейках, иногда — женщин с мешками и ребятишек, которые непременно поднимали руки.
Вот мелькнул старик без поклажи. В руке — палка широкая и вверху с узором (уж не открытая ли львиная пасть?). И не зря вспомнила эту львиную голову, потому что городской крой костюма, полусапожки с ушками, шаркающая походка — все было знакомо. Петя притормозил.
— Садись, дедушка.
