сильным нажимом. Когда отец спросил, что это такое, мама ответила: “Да так, ерунда” — и, конечно, начала мурлыкать себе под нос.

Нашим жильцом тогда был немец по фамилии Шмидт, худощавый мужчина с вертикальными морщинами на щеках, который назвал себя коммивояжером по продаже висячих замков. У него был чемоданчик с образцами, но, когда он уходил из дому, отец часто говорил: “А чемоданчик-то он снова оставил у себя в комнате”. Либо отец встречал его на улице где-нибудь в Лейдене, и постоялец смущался при встрече. Мой старший брат сказал, что, наверное, это шпион, а отец велел ему держать язык за зубами, ведь если это и шпион, то шпионит он в пользу хороших, так как после каждой поездки в Германию постоялец рассказывал, как там все ужасно и как притесняют евреев. И тогда во время вечерней молитвы отец молился за евреев, прося Господа защитить их от зверя, выходящего из бездны[15], ибо Он ведь однажды уже вывел этот народ, предводительствуемый Моисеем, посуху из рабства египетского. Вскоре после этого в наш магазин зашел маленький еврейчик с синими щеками. Он спросил у отца, есть ли у него золотой лом, и предложил такую высокую цену за грамм, что отец решил, что выгоднее будет продать золото ему, вместо того чтобы везти в “Дрейфхаут” [16] в Амстердаме. Отец вынес ему какое-то количество золота, тот его взвесил и назвал вес — на шесть граммов меньше, чем на самом деле. Отец вытащил из внутреннего кармана собственные весы в деревянном футлярчике и взвесил золото снова. И тут человечек возьми да и скажи: “У самого штаны на жопе драные, а еще хорохорится”. Я стоял, не понимая, на каком свете нахожусь, я думал, что отец применит удар головой, который в свое время освоил, работая в амстердамской полиции. Но он сначала аккуратно убрал весы в футляр. Затем схватил гостя за грудки, поднял в воздух, другой рукой открыл дверь и выбросил его на улицу со словами: “Вали отсюда, пархатый, неудивительно, что в Германии вам дают под зад!” На той же неделе он точно так же вышвырнул из магазина члена NSB. Это был подрядчик, живший неподалеку от нас, который хотел поймать отца на удочку рассказами о том, что в Германии уважают большие семьи и награждают после рождения десятого ребенка. На это отец ответил раздраженно, что за соблюдение библейской заповеди “Плодитесь и размножайтесь”[17] ему не требуется наград от мирских властей. Но когда этот человек начал выступать против евреев, отец указал ему на дверь со словами: “Они уже были просвещенным народом, когда вы еще ходили в звериных шкурах”. Я часто вспоминал отцовские слова во время войны, встречая жену этого партийца, одетую в натуральную шубу.

Наш жилец-немец был симпатичным человеком. Уезжая в очередной раз в Германию, он пообещал привезти нам роликовые коньки. Родители попытались снизить накал нашего ожидания, объяснив нам, что он пошутил и что роликовые коньки слишком дорого стоят. Но я свято верил в серьезность полученного обещания, хотя надо мной и смеялись, потому что наш постоялец отсутствовал слишком долго, и все решили, что даже если он изначально и правда намеревался привезти нам гостинец, то со временем наверняка забыл. Но нет, когда он наконец-то вернулся, при нем было три пары роликовых коньков. Эти ролики бесповоротно отпугнули последних клиентов, которые еще заглядывали изредка, по случайности, в наш магазин.

Поскольку мама была спокойна, только если мы находились поблизости от нее, а отца дни напролет не было дома, нам разрешили кататься по каменному полу внутри магазина. И мы катались вокруг двух прилавков, поначалу отталкиваясь от пустых ящиков и большого чугунного колеса кофейной мельницы. Но вскоре мы носились уже с такой скоростью, что, если кто-нибудь хотел пройти через магазин на улицу или в дом, предварительно надо было подать сигнал СТОП, а то мы бы на него наехали и свалили с ног. Возвращаясь домой, я уже на углу слышал звук железных колесиков. Стоял такой лязг, как будто в торговом зале работала шлифовальная машина. Затем между поставленными друг на друга витринными коробками я видел мелькание согнутых пополам призраков брата и сестры. Если я входил в магазин, забыв крикнуть “Осторожно!” (колокольчика не было слышно), то брат мчался на меня, перед моим носом резко сворачивал и кричал: “Пейненбург[18] на вираже!” В ту пору к нам вдруг перестал приходить Почечник, рыжеволосый толстяк, который до этого так часто покупал у нас жидкий ароматизатор “Магги”, что отец приговаривал: “Уж и не знаю, как бы у него не стало плохо с почками”. Да и Мятная Пастилка, бледный застенчивый юноша, с железной аккуратностью приходивший каждую пятницу за пастилками “Кингс” и для которого однажды, когда в магазине его любимых пастилок не было, отец принес пачку из шкафа в гостиной, где она лежала рядом со сборником псалмов в ожидании воскресенья, тоже больше не появлялся. Насчет него я знаю совершенно точно, что он перестал приходить именно из-за роликовых коньков. Как-то раз я в одиночестве гонялся на роликах по магазину и увидел, что сюда идет этот юноша. Я тотчас заехал за прилавок и присел на корточки, но мама так долго не слышала звонка, что я не удержался на ногах и упал навзничь. Ноги вылезли из-под прилавка со стороны торгового зала как раз по щиколотку, и колесики продолжали крутиться со звуком р-р-р-р-р. Я не знал, как подтянуть ноги, и неподвижно лежал на спине. Какое-то время было тихо, потом я снова услышал звонок. Когда я наконец-то с грехом пополам поднялся и осторожно выглянул из-за прилавка, то увидел, что Мятная Пастилка стоит уже на другой стороне улицы и смотрит на наш магазин в задумчивости. Потом он пошел прочь, повесив голову. И даже немец, который сам был всему причиной, не смог нас выдержать, так это нам тогда показалось. В один прекрасный день он исчез навсегда, не попрощавшись. Его чемоданчик с образцами остался у него в комнате, как будто нескольких минут, необходимых, чтобы забрать его с собой, у постояльца категорически не было. Чемоданчик еще долго стоял на том же месте рядом с тростью, украшенной железными пластинками с изображением идиллических немецких горных деревушек, потому что этот постоялец всегда платил за три месяца вперед. Затем чемодан переехал на чердак, и отец стал, по мере надобности, брать из него замки. Со временем у нас даже на кроличьих клетках появились великолепные блестящие висячие замки. Да и мы, дети, время от времени брали из чемодана по замку, чтобы использовать для меновой торговли, но в итоге зашли слишком далеко, потому что, когда отец уже в середине войны нашел чемодан на чердаке пустым и раздавленным чьей-то ногой, он поставил его, качая головой, рядом с помойным баком, гневно глянул на меня и сказал: “Такое впечатление, что в этом доме все исчезает бесследно”.

Поскольку теперь я работал в магазине, то я получал карманные деньги по пятнадцать центов в неделю. В сумме с тем, что я воровал, это было достаточно, чтобы в субботу купить пачку дамских сигарет с красным фильтром “Розита” (которые я курил настолько неуклюже, что Вим Крейгер сказал мне: ты куришь так, как другие целуются с девочками), съесть три крутых яйца под майонезом в маленьком кафе на Стейнстраат в Лейдене и потом сходить в кино. Я ходил в кинотеатр “Рекс” на Хаарлеммерстраат, где третий ярус стоил пятнадцать центов. Сначала я даже не решался посмотреть картинки из фильма, вывешенные в окне, или прочитать, стоя напротив, название фильма, написанное на огромной вывеске над входом. Я шел к кинотеатру, прижимаясь к магазинам, и чем ближе подходил, тем сильнее съеживался. А потом как можно более незаметно проскальзывал в вестибюль к кассе. К моему месту в большом освещенном зале с великолепным декором на стенах меня провожал человек в униформе с золотыми галунами. Он не спрашивал меня, принадлежу ли я к реформатской церкви и разрешается ли мне ходить в кино. Вокруг меня сидели лейденские мальчишки, которые вели себя отнюдь не тихо и вовсе не были под впечатлением от происходящего. Они толкали друг друга в бок, кричали и вертелись на своих откидных стульях. Нередко какой-нибудь из них даже перешагивал через спинку, чтобы пересесть на ряд ближе. Я не решался закурить из опасения, что они будут надо мной смеяться, потому что они даже разговаривали друг с другом с сигаретой в углу рта, и сигарета при этом нахально раскачивалась вверх-вниз. Дым они выпускали через нос. Когда сказка кончалась и в зале зажигался свет, все вокруг принимало несколько неприглядный вид. С красным от волнения лицом я ступал по шкуркам от арахиса и оберткам от ирисок. Шумная толпа выносила меня на улицу, где я останавливался у какой-нибудь витрины и стоял до тех пор, пока все зрители не проходили мимо, так что никто уже не мог бы подумать, что я из их числа. После этого я несколько раз робко оглядывался, переходил на другую сторону улицы и сворачивал как можно скорее влево. Вечером, при слабом свете керосиновой лампы, которую отец купил, чтобы экономить электричество, поближе к которой садилась вся семья читать книги или делать уроки, чтобы не испортить глаза, я сидел и мечтал о Мирне Лой и Клодетте Кольбер. Пока мама не спрашивала, почему я так затих, не случилось ли что-нибудь. Тогда я вставал и отстраненно говорил, что пойду спать. Отец считал, что мне нездоровится. И был недалек от истины, потому что призрачный киномир пронзал мое тело, точно лихорадка. Я лежал под одеялом, в изумлении и отчуждении, и не понимал, как этот мир может согласоваться с жизнью, полной