восстановлен, и сюжет поэмы оказывается полностью исчерпан (см. интерпретацию последних сцен поэмы в: Wender. 63–71)[268].

Знаменательно, что Жуковский в финале поэмы незаметно отступает от текста оригинала (переданного немецким подстрочником) и прямо называет соглашение между противоборствующими сторонами союзом между царем и народом(очевидно, последний мотив был подсказан ему немецким переводом Фосса[269]).

Приведем финал «Одиссеи» в переводе Жуковского:

В «историческом плане» прусский король Фридрих выполнил урок-предсказание Жуковского: разогнал парламент, восстановил свою власть и ввел конституцию (союз с народом) указом[270]. По сути дела, это была решительная победа «сил порядка» в Пруссии («общее отрезвление, то есть восстановление монархии»). И хотя в 1849 году Германия еще была далека от спокойствия, общий итог был очевиден. Через несколько месяцев вернувшийся из изгнания сын прусского короля Вильгельм жестоко подавит баденское восстание, а летом этого же года русский император Николай — венгерскую революцию. В Европе водрузится мир и «святой порядок», о котором пророчествовала «Одиссея» Жуковского. Последняя оказывается, таким образом, не только «высокой» исторической хроникой, но и дидактико-политическим произведением, адресованным мудрым поэтом европейским монархам.

Заметим, что Жуковский явно следует традиции французского просветителя Ф. Фенелона (1651– 1715), которого он высоко ценил и аллегорические «Похождения Телемака» («Les Aventures de Telemaque») которого перечитывал в начале 1840-х годов (Жуковскому было известно и прозаическое переложение «Одиссеи» Фенелоном; см.: Айзикова: 248–249).

Традиция «политической педагогики» Фенелона, блестяще исследованная в контексте русской политической мифологии XVIII века Р. Уортманом (Уортман: 204–206, 215–217), помогает лучше разобраться в еще одном (на этот раз русском) подтексте финала «Одиссеи» Жуковского. Здесь, как мы видели, действуют царь Итаки, его сын Телемак и учитель последнего Ментор (образ которого принимает Паллада). Эта сцена, как нам представляется, разыгрывает «в лицах» главную мысль нашего поэта — о смысле современной политической истории и миссии русской монархии и поэзии.

Напомним, что Жуковский посвятил «Одиссею» своему ученику, великому князю Константину Николаевичу. Последнего поэт называл «северным Одиссеем» (Жуковский 1867: 52): в начале 1840-х годов юный Константин совершил несколько морских плаваний, повторив однажды маршрут царя Итаки; великий князь командовал военными кораблями «Улисс» и «Паллада»; в 1846 году он был произведен в капитаны 1-го ранга. Тем не менее отождествление Одиссея с молодым князем имеет лишь внешний, сугубо комплиментарный характер. Действительно, Константин — сын монарха и принц- путешественник, то есть не Одиссей, а Телемак, ученик Ментора.

Но гораздо важнее, на наш взгляд, ассоциация с Телемаком старшего брата Константина — государя наследника Александра Николаевича, которому Жуковский также посвятил свою «Одиссею»[271]. Примечательно, что в письмах поэта к наследнику престола особое место занимает тема нерушимого тандема отца и сына (РА 1885: 17): Николай предстает здесь как великий Кормщик, которому не страшны бури революции, а его сын — как верный помощник и продолжатель дела родителя. Если в плане немецкой истории Одиссей для Жуковского — аллегорический урок королю Пруссии Фридриху, то на более глубоком уровне интерпретации образа царь Итаки может быть понят как аллегория русского императора. Как мы уже говорили, образ могучего и благородного царя, усмирителя бунтов и стража порядка, — один из важнейших в историософской концепции Жуковского конца 1820–1840-х годов. Николай изображается поэтом как кормщик и странствователь (ср. его восточный поход 1828 года, ассоциировавшийся у современников с Троянской войной, а также многочисленные путешествия-инспекции по России), благочестивый христианин, заботливый муж и любящий отец[272].

Силам разрушения и зла Николай противопоставляет, по словам Жуковского, «магическое обаяние геройской отваги». Николай есть само олицетворение идеи справедливости, рыцарского благородства и святости власти, то есть — по словам самого Жуковского — воплощение истинной поэзии[273]. В упоминавшемся выше письме к великому князю Константину Николаевичу Жуковский приводит как пример истинно вдохновенной поэзии историю о подавлении императором холерного бунта 1831 года. Грозные слова Николая «на колена!», усмирившие чудным образом бунтовщиков, названы Жуковским «одной из высочайших минут… вдохновения», которое заставило дикую толпу склониться «перед святынею веры и власти». «И отсутствие этой-то поэзии, — продолжает поэт, — произвело то, что теперь везде перед нашими глазами творится». Замечательно, что в том же письме Жуковский сообщает о начале работы над второй частью «Одиссеи» (Жуковский 1867: 67–68).