— Не-е... Одни военные. Стрельнули из наганов и пошли.

Нахожу на могиле под снегом два венка. Один сплетен из хвои, на ленте надпись: «Краскому Яковлеву. От командиров карбата». Другой венок, небольшой, вроде букета, сделан из бумажных цветов. На белом куске шелка, вплетенном в цветы, написано химическим карандашом: «Разящий гром, расплющи шар земной и уничтожь людей неблагодарных племя!»

«Разящий гром...» Красиво звучит! Но почему эта фраза легла на могилу Яковлева?

— Вы не знаете, от кого этот венок?

Старик качает головой:

— Не венок это вовсе. Без всякого понятия сделан. Разве так поминают усопших?

Действительно, очень ярки цветы. Да и грубы — смотрятся только на расстоянии.

— Не было на похоронах таких цветов, — добавляет сторож, — после принесли.

Старику можно верить. На все похороны он ходит, как на службу, подсчитывает посетителей и принесенные венки, подмечает особенности, возникшие у каждой могилы. Ведь кладбище для него — место работы, а смерть — привычное состояние человека.

Кто же принес эти цветы после похорон? Кто в такой театральной форме откликнулся на смерть Яковлева? Ведь цветы сделаны скорей всего для сцены, а «разящий гром» может звучать только в театре. Театр в Надеждинске?!

— Артисты заходят на кладбище? — небрежно спрашиваю у сторожа и затаив дыхание жду ответа.

— Артисты? Это краснодомовские, что ли? Разве то артисты! — Сторож машет рукой и уходит прочь.

Значит, имеется в Надеждинске «Красный дом», и выступают «краснодомовские артисты». Надо проверить, бывал ли там Яковлев, с кем встречался. Должны же быть люди, которые знали его мысли, чувствовали настроение, могли предугадать поступки. Но почему никто не смог удержать его руку? А может, не захотел? Как дело было, Виктор?

Ветер чуть колышет ветки высоких сосен. Тихо вокруг. Могилы укрыты пушистым снегом, кладбище оберегает своих постояльцев от запоздалых расспросов.

Во двор Надеждинской Чека вхожу уверенно, как к себе в трибунал. В нашей работе много общего, и основная задача у нас одна: борьба с контрреволюцией. А разница в функциях между нашими органами в том, попросту говоря, что Чека ловит беляков, а мы их судим.

Часовой у ворот, глянув на мое удостоверение, пропускает без вопросов, а дежурный быстро познакомившись, говорит:

— Подожди минутку. Наведу на дворе порядок и пойдем к нашему начальству. Ты не знаком с Миронычем? Мировой мужик!

Внезапно увидев кого-то в глубине двора, дежурный кричит:

— Проверяй трофеи, завхоз! Акт напишем!

Трое саней стоит у склада. Около них красноармейцы сортируют оружие: осматривают винтовки, проверяют цинковые ящики с патронами. Возница в широкой шубе вывинчивает капсюли из гранат. Два бойца несут на склад пулемет «максим». Но не слышно во дворе смеха и шуток, сумрачны и злы вокруг люди. Заржала лошадь. Красноармеец вел ее к коновязи, и у саней, стоявших около забора, она рванулась в сторону. Я подошел поближе. В санях на соломе уложен кто-то и прикрыт шинелью. Только видны большие ботинки и блестят железные подковки на стоптанных каблуках.

Председатель Чека спит на диване, укрывшись шубой; у жарко натопленной печи сушатся сибирские валенки — серые, с красными разводами. А на письменном столе стоят новые фасонистые сапоги.

— Мироныч, вставай! — с порога кричит дежурный.

Начальник быстро вскакивает и садится на диване, поджав ноги, запахнувшись в шубу. Видать, часты такие побудки — привык Мироныч.

— Морозы не сдают, а весна на пороге, — говорит он. — Промерзли мы — кружим день и ночь по селам. Бандиты перед посевной зашевелились. Понимают, гады, что значит эта весна для деревни. А уезд наш — что Бельгия, за неделю не проскачешь. Хорошо, что секретарь укома отряд коммунистов нам в помощь вывел. Секретарь наш — Кравцов. Не слыхал? Как же! Ведь он был одним из комиссаров черемховских партизан. Мы обложили вчера одну шайку. И моего помощника убили. А я ему новые сапоги справил...

Чуть наклоняет голову Мироныч, белокурый чуб падает на лоб. Нахмурился он, и глубокие морщины проступили на загорелом лице. Уже не молод председатель Чека. Лет сорок ему, не меньше. Во всей коренастой фигуре его видна широкая бедняцкая кость; много работы легло на плечи с детства, но выручало завидное здоровье. Молчит Мироныч, только большие грубые пальцы крепко сжимают отвороты шубы. Я смотрю на стол, на новые сапоги, а перед глазами — блестящие, стертые подковки.

Тряхнул головой Мироныч, провел рукой по лицу.

— Такая уж наша работа: сладкое только вприкуску, а горького хватает с верхом. Но ничего! В уезде будет к весне порядок! Только скажи, где мне такого помощника взять? Мы его «вечным студентом» звали. Жадный был на книги. Ты к нам не пойдешь? Ладно. Давай чай пить и поговорим о ваших делах.

Обжигаясь, мы пьем горячий чай из больших жестяных кружек. Я рассказываю Миронычу, какое дело привело нас в Надеждинск. Он вздыхает:

— Богато, трибунальцы, живете: не поддаетесь текучке. Хорошо, что время нашли и случай рассмотреть, и явление изучить. А в истории с Яковлевым действительно много непонятного. Я ведь первым зашел в номер к самоубийце.

— Как же это получилось? — удивляюсь я. — Ведь в материалах дела об этом ничего не сказано!

— Очень просто, — пожимает плечами Мироныч. — Ты Ниночку, заведующую гостиницей, знаешь? А, еще не познакомился! Так смотри, не влюбись. Так вот, в то утро прибегает в Чека Нина, зовет меня в гостиницу. Постояльцы все уже ушли на работу, а тетя Клава, сторожиха, уборку начала. Номер, где живет Яковлев, заперт, и ключа в дежурке нет. Тетя Клава постучала в дверь — тихо. Заглянула в замочную скважину — в номере горит лампа. Клава сказала об этом заведующей, та выбежала на двор, глянула в окошко — сидит в кресле Яковлев, свесив голову. Ключа не было, и я взломал дверь. А форточка открыта — может, выбросил Яковлев ключ во двор, в снег, не хотел живым выходить из номера.

— Ты уверен, что Яковлев застрелился сам?

— Это я сразу же проверил. Револьвер лежит на полу — выпал из руки. Из дула пахнет порохом. Выстрелил он в висок, волосы обожжены. Только в барабане нагана было почему-то всего три патрона, да и те не подряд. На столе — записка о самоубийстве. Почерк Яковлева.

— Может быть, Яковлев заболел, психика у него пошатнулась?

— Не думаю, — пожимает плечами чекист. — Во всяком случае, накануне самоубийства Яковлев был таким же, как всегда. Я говорил с людьми. Днем он проводил занятия в роте, проверял караулы в тюрьме, был с докладом у комбата. Обедал в столовой вовремя. Вечером участвовал в репетиции артистов «Красного дома». Был, как всегда, суров и затянут всеми ремнями. Таким же, одетым по всей форме, я увидел его уже мертвым, в кресле... Понимаешь, — говорит Мироныч, взлохмачивая волосы, — человек почистил сапоги, застегнулся на все пуговицы, затянул ремни и только тогда ушел на тот свет! Странно, правда? Я однажды видел такого же аккуратного самоубийцу. В Екатеринодаре мы явились на квартиру белогвардейского есаула. Так он заперся в кабинете и, пока мы ломали дверь, надел китель со всеми регалиями, нацепил саблю с темляком, сел в кресло и пустил себе пулю в лоб. Отбыл при полном параде!

— А выстрела никто не слышал в гостинице?

— Нет. Стены там тонкие, гвоздь попробуй заколотить — по всему дому стук. А тут выстрел из нагана — и никто не услышал. Видно, Яковлев выбрал удачное время. Утром минут пятнадцать в гостинице