чем для минувшей битвы: — Она жива или нет?

Констебль снова поднял голову.

— Жива, сэр! — отвечал он. — Но доктор Стрэтси очень просил вас разыскать.

Что такое? Неужели я не богиня? Неужели все старые боги умерли или утратили силу? Неужели я просто Талифа, обыкновенная кошка, подобранная рыжей пряхой, которая живёт одна и помогает беспомощным?

А кто же это — Талифа, откуда она пришла? Где мне положено жить?

Я хотела покарать врага и не сумела. Когда огонь в долине давно потух, Лори вернулась и прошла мимо камня, где я ждала.

Она шла как слепая. В руке у неё был фонарь, и я увидела, что плащ и платье порваны, опалены огнём, запятнаны кровью, а лицо — всё мокрое от слёз.

Я неслышно двинулась за ней. Дом наш как будто заколдовали: Питер не залаял, подполз к ней на брюхе, тихо скуля, а кошки были злые, как ведьмы, и зашипели на меня.

— Что случилось? — спросил Вулли. — Что с Лори? У неё на платье кровь.

Макмёрдок, который, как это ни скрывал, всё же верил немножко в мою божественность, громко промяукал:

— Твои дела, да? Египетские штучки? Смотри у меня!

Я не удостоила его ответом и вошла в дом.

Лори села на скамейку к очагу как была, в крови и в грязи, и горько заплакала. Закрыла лицо руками и тихо плакала без конца. Чтобы её утешить, я встала на задние лапы и передней лапой два раза тронула руку, закрывавшую лицо.

Она подняла меня и уткнулась в мой мех. Я думала раньше, что женщины так не плачут — без всхлипываний, без всякого звука, просто тёплые слёзы текут и текут, как вода.

Только один раз, прижавшись мокрой щекой к моей щеке, она сказала:

— Талифа! Что со мной будет? Что мне делать?

Ей бы помолиться богине Баст, или Исиде — плододарительнице, или Артемиде Целомудренной — кому-нибудь из моих воплощений, и я бы небо обрыскала, а умолила моего отца осушить её слёзы. Но кто теперь знает? Может, я ничего не могу?

Прошли часы, пока она встала, опустила меня на пол, сняла всё грязное и порванное и помылась; но слёзы всё так же текли, словно вода.

И тут она сделала что-то странное — взяла лампу, подошла с ней к зеркалу и долго смотрелась в него, как будто никогда себя не видела. И заговорила с собой, как недавно со мной:

— Кто я такая теперь? Где Лори? Что мне делать? Что же мне делать?

Потом она пошла к себе, а я улеглась было у очага, но она позвала с лестницы:

— Талифа, иди ко мне, побудь со мной!

Раньше я к ней не ходила и остановилась в нерешительности.

— Иди, иди, — звала она. — Всё ж не одна буду!

Я перекувыркнулась от радости, кинулась вверх, прямо к ней в руки, и замурлыкала, а она потёрлась щекой об меня.

В белой комнате стояли кровать, стул и шкафик. Лори села и, держа меня на руках, долго смотрела мне в глаза. Она уже не плакала.

— Скажи мне, Талифа, — попросила она. — Ты ведь умирала, ты знаешь, что это такое — покой, мир?

Я не понимала её — ведь я умираю тысячи раз, но моё Ка просто плывёт по Реке Тьмы между небом и землёй и будет плыть всю вечность.

Лори отпустила меня, легла, потушила лампу и сказала:

— Спасибо, что побудешь со мной. Спокойной ночи.

Откуда-то из темноты до меня донёсся несказанно-прекрасный запах. Что это? Когда, в каком воплощении я знала и любила его? Почему я замурлыкала от радости? Я подняла голову и принюхалась.

Да, откуда-то пахло. Лори мирно спала, тихо дышала, а я вдруг забеспокоилась — мне показалось, что моё потерянное Ка совсем рядом, вот тут, и если я его удержу, оно при мне и останется.

Дивный запах донёсся снова, когда я уже засыпала. Я знала, что здесь, в ногах у Лори, я увижу хорошие сны, и спешила посмотреть их.

И я решила так: если уж я теперь домашняя, комнатная кошка Лори, я должна узнать при первой возможности, что же в её комнате издаёт этот прекрасный запах.

Когда Макдьюи подбегал к ярко освещённому дому, миссис Маккензи стояла в открытых дверях.

— Слава Богу, приехали! — сказала она. — Я сама послала за доктором. А то я читала ей, хотела подушку поправить, смотрю — она глаза закатила и вроде бы отходит…

— Хорошо, что вызвали врача, — нетерпеливо кивнул он и кинулся в комнату Мэри. Доктор сидел у постели и лицо его было серьёзно. Но Макдьюи удивило другое: только сейчас, в такую страшную минуту, он заметил, как красиво и кротко это лицо.

— Слава Богу, что вы приехали! — сказал доктор Стрэтси.

— Она умирает? — спросил Макдьюи.

Доктор Стрэтси ответил не сразу.

— Она больше не хочет жить. Она не борется. Если мы это не изменим…

Тогда Макдьюи спросил:

— Сколько ей осталось?

— Не знаю, — ответил Стрэтси. На самом деле он думал, что ей осталось жить до утра, в лучшем случае — несколько дней, но он не хотел лишать отца надежды, пока ещё тлела хотя бы искра жизни. — Организм у неё крепкий, но она сама гасит свои силы.

Макдьюи кивнул, подошёл к кровати, посмотрел на свою дочь и увидел, что кожа у неё синеватая, глаза не блестят, а одеяло на груди почти не шевелится.

— Да сделайте вы что-нибудь! — вдруг, почти в отчаянии, воскликнул Стрэтси. — Вы же её отец. Вы её знаете. Вы её любите, и она вас любит. Очнитесь! Она ещё жива. Придумайте, чем её расшевелить, чтобы ей жить захотелось!

Макдьюи печально посмотрел на врача и ответил так, что тот подумал, не свело ли его горе с ума:

— Если бы мы оживили кошку и дали ей, она бы улыбнулась и захотела жить.

— Я вас не понимаю, — сказал Стрэтси.

— Медицина… — начал Макдьюи, но Стрэтси покачал головой.

— Когда медицина бессильна, — сказал он, — остаётся одно: молиться.

Макдьюи обернулся к нему, багровея от гнева.

— Как вы можете? — заорал он. — Как вы-то можете верить, когда ваш Бог всё это терпит? Кто-кто, а вы навидались горя и несправедливых мучений! Зачем Богу её жизнь?

Никто не ответил ему, и он продолжал:

— Я бы ползком к Нему полз, если бы я только знал, что есть правда, милость и смысл.

И вдруг он вспомнил, как совсем недавно, когда спасения не было, раздался крик: «За Макдьюи! За Макдьюи!»