на берег мешки, потом — как идут пассажиры, разглядывала ярлыки на чемоданах и совсем успокоилась.

Многие вели за руку детей. Мэри Руа, Хьюги и подошедший к нам Джорди Макнэб глядели на них. Были и собаки, штук пять, и корзина с котятами, над которой кричали чайки. Таксисты гудели, приманивая пассажиров. Джорди рассказывал нам новости.

— У лощины цыгане стоят, — говорил он, — там, за рекой. Ужас сколько их! У них фургоны и клетки, чего только нету. Мистер Макквори к ним ходил.

— Жаль, меня не было! — воскликнул Хьюги. — Ну и что?

— Констебль сказал, пока они ничего плохого не сделали, пускай живут.

Хьюги кивнул.

— А они что?

— Там был один, у него кушак с заклёпками. Он засунул руки за кушак и смеётся.

— Очень глупо, — сказал Хьюги, — смеяться над мистером Макквори.

— А другой, — продолжал Джорди, — в жилетке и в шляпе, отодвинул его и говорит, что они благодарят и никого не обеспокоят. Просто хотят честно подработать. Мистер Макквори его спросил, что они будут делать со зверями…

— Ой! — воскликнул Хьюги, и мы с Мэри Руа тоже заволновались. — Какие же там звери?

Джорди подумал.

— Ну, медведь, дикий кот, обезьяны, лисы, слон…

— Брось! — сказал Хьюги. — Откуда у них слон?

— Да, слона вроде нет, а медведь есть, и кот, и орёл, и за все берут шиллинг.

— Так… — протянул Хьюги. — Если мама даст денег, надо пойти.

Но Джорди ещё не кончил.

— У них будет представление. Я хотел посмотреть, что в фургоне, а большой мальчик прогнал меня хлыстом.

Всё это Мэри Руа пересказала отцу, когда он её купал, а он слушал, что, надо сказать, меня удивляет. Взрослые говорят с детьми и с нами очень глупо, слащаво, унизительно. Но мистер Макдьюи действительно слушал Мэри, намыливая ей уши и спину. Наверное, миссис Маккензи шокировало, что он купает Мэри Руа, но я могу засвидетельствовать, что ни одна кошка не мыла котёнка так тщательно. Ему это явно нравилось, и сам он становился приятней, хотя не для меня, меня туда не пускали, я сидела в передней и смотрела под дверь.

После ванны они ужинали, и Мэри сидела на подушках, а потом шли в её комнату, и там он играл с ней или что-нибудь ей рассказывал. Она смеялась, и верещала, и таскала его за бороду, а иногда они танцевали и играли в лошадки. Нет, ни детей, ни котят так не воспитывают.

В тот вечер она очень расшалилась и не хотела молиться. Он всегда её заставлял, а она не хотела. Я и сама не люблю, когда меня заставляют.

Он становился очень противным и рычал, задрав рыжую бороду:

— Ну, поиграли и хватит! Молись сейчас же, а то накажу!

— Папа, — спрашивала она, — зачем надо молиться?

А он всегда отвечал одно и то же:

— Мама так делала, вот зачем.

Тогда Мэри Руа говорила:

— Можно мне держать Томасину?

Я отворачивалась, скрывая улыбку. Я-то знала, какой будет взрыв.

— Нет! Нет! Нет! Молись сию минуту!

Мэри Руа не хотела его рассердить, она правда верила, что когда-нибудь он передумает и разрешит. Но он страшно злился. В эти минуты он меня просто ненавидел.

— Господи, — начинала Мэри Руа, — спаси и помилуй маму на небе, и папу, и Томасину…

Я дожидалась своего имени (дальше шли мистер Добби, и Вилли Бэннок, и мусорщик Брайди, большой её друг, и многие другие) и начинала тереться о брюки мистера Макдьюи. Я знала, что ему это неприятно, но шевельнуться он не мог, пока она не скажет: «Аминь». Тогда я лезла под кровать, откуда меня не достанешь.

Когда Мэри ложилась и лежала, он забывал, что сердится, и лицо у него становилось не доброе, а просто глупое. Да. Потом он вздыхал, поворачивался и медленно выходил из комнаты.

А я сидела под кроватью.

Мэри Руа звала:

— Миссис Маккензи! Миссис Маккензи! Где Томасина?

Чтобы старушке было полегче, я подползала к самому краю. Она доставала меня и клала на постель. Мистер Макдьюи всё это слышал, но делал вид, что не слышит.

Так было и в этот вечер, только хвост у меня болел, точнее — самый низ спины, потому что я упала и ушиблась на пристани, у статуи Роб Роя. А наутро меня убили.

В четверг мистер Макдьюи уехал по вызову на ферму в седьмом часу утра, чтобы вернуться к началу приёма, к одиннадцати, а после обеда, если нужно, посетить нескольких больных.

Однако он прошёл с утренним обходом по своей ветеринарной больничке, в сопровождении верного Вилли. В этот день он ещё острее, чем обычно, чувствовал, что обход этот — карикатура на то, что делал бы он в клинике Эдинбурга или Глазго. Он знал, что там каждое утро хирург идёт по палате с ординаторами, сестрой и сестрой-хозяйкой, проверяет температурные листки, подходит к больным, кого послушает, кого посмотрит, с каждым пошутит, каждого ободрит, и у людей прибавится сил для борьбы с болезнью. В этом ему отказано; вот и он отказал в любви своим пациентам.

Пациенты сидели в чистых клетках, где Вилли по десять раз на дню менял бумагу или солому, перевязанные, сытые, мытые и не нужные своему врачу. Должно быть, они это чувствовали и старались при нём не мяукать и не скулить.

Закончив обход, Макдьюи взял свою сумку, в которую Вилли, знавший всегда, на какой ферме кто чем болен, уже сложил шприцы, мази, клизмы, порошки, вакцины, микстуры, пилюли, иглы, бинты, вату и пластырь; вышел из дому, сел в машину и уехал.

Вилли подождал, пока он исчез за углом, и побежал к зверям, которые встретили его радостным лаем, воем, мяуканьем, кудахтаньем, щебетом и всеми прочими звуками, выражающими любовь животного к человеку.

Макдьюи унаследовал своего помощника от прежнего ветеринара. Из семидесяти лет, которые Вилли прожил на свете, пятьдесят он отдал животным. Он был невысок, голову его украшал серебристый венчик волос, а карие глаза светились беспредельной добротой.

Для зверей настал радостный час. Собаки встали на задние лапы, птицы били крыльями, кошки тёрлись о прутья решетки, высоко подняв хвосты, и даже самые больные как-нибудь да приветствовали своего друга.

— Ну, ну! — приговаривал Вилли. — По одному, по очереди!

Первой он вынул толстую таксу, и та, визжа от счастья, принялась лизать ему лицо. Потом пошёл от клетки к клетке, оделяя каждого тайным снадобьем — любовью. С теми, кто покрепче, он играл, слабых гладил, чесал, трепал за уши, попугая погладил по головке, всем уделил нежности, пока всех не успокоил, и тогда приступил к обычным процедурам.

А доктор Макдьюи ехал среди каменных и оштукатуренных домов, высоких, узких, крытых черепицей и спускавшихся рядами к серым водам залива. Его не радовал ни запах моря, ни запах леса, он не глядел на чаек, и даже синяя лодка на тусклом зеркале воды не порадовала его. Он свернул к северу, на Кэрндоу-роуд, миновал горбатый мост через речку и стал подниматься на холмы.

Он сердито думал о том, как неправ его друг священник, считая его холодным человеком, когда вся